Слушая это резюме, в котором так кстати пришлись упущения и допущения, Уимзи с ухмылкой смотрел на Ампелти. Ни слова о расщелинах в скале, о подковах или о наследстве миссис Уэлдон. Присяжные перешептывались. Повисла тишина. Гарриет посмотрела на Генри Уэлдона. Тот сурово хмурился, не обращая внимания на мать, которая что-то взволнованно говорила ему на ухо.
Вскоре старшина присяжных поднялся на ноги. Это был дородный мужчина, похожий на фермера.
— Мы все согласны с тем, — объявил он, — что покойный умер от перерезания горла, и большинство из нас считают, что он сам себя убил, но некоторые (тут он покосился на Свободного торговца) уперлись, что это большевики.
— Достаточно вердикта большинства, — сказал коронер. — Я правильно понял, что большинство за самоубийство?
— Да, сэр, — ответил старшина и добавил громким шепотом: — Я же тебе говорил, Джим Коббл!
— Значит, ваш вердикт гласит, что покойный умер, перерезав себе горло.
— Да, сэр. — (Еще немного посовещавшись.) — Мы хотели бы добавить, что, как мы считаем, нужно ужесточить законы об иностранцах, потому что покойный был иностранцем, а самоубийства и убийства не к лицу курорту, куда столько людей приезжает отдыхать.
— Это не годится, — возразил оскорбленный коронер. — Покойный был натурализованный англичанин.
— А это без разницы, — не уступил присяжный. — Мы считаем, тем более законы надо ужесточить. Мы все так думаем. Запишите это, сэр, такое наше мнение.
— Получайте, — сказал Уимзи. — Вот на ком зиждется империя. Как только империя ступает на порог, логика тут же выпрыгивает в окно. Так… похоже, это все. Послушайте, инспектор.
— Милорд?
— Куда вы денете этот клочок бумажки?
— Пока не знаю, милорд. Вы думаете, он на что-то еще годен?
— Да. Отошлите его в Скотленд-Ярд и попросите отдать экспертам-фотографам. Цветные фильтры творят чудеса. Свяжитесь со старшим инспектором Паркером — он проследит, чтобы листок попал туда, куда надо.
Инспектор кивнул:
— Так и сделаем. Уверен, эта бумажка сослужит нам службу, дайте только ее разобрать. Пожалуй, это самое странное дело за всю мою жизнь. Со стороны — как есть самоубийство, вот только пара неясностей. Причем стоит присмотреться к этим неясностям, как они тут же будто растворяются. Во-первых, этот Шик. Я думал, что мы хотя бы на одном его подловили. Но нет! Я заметил, что эти сухопутные крысы в девяти случаях из десяти не могут отличить прилива от отлива и не знают, прибывает вода или убывает. Я считаю, что он врет, и вы тоже так считаете, но не могут же присяжные повесить человека за то, что он не отличает полной воды от малой. Мы за ним последим, но задержать его вряд ли получится. Присяжные решили, что это самоубийство (что нам в некотором смысле на руку), и если Шик захочет уехать, мы его не остановим. Разве что оплачивать ему жилье и пропитание в течение неопределенного времени, но это не понравится налогоплательщикам. У него нет постоянного адреса, да при такой профессии это и понятно. Мы разошлем просьбу держать его под наблюдением, но больше ничего не можем сделать. И он, разумеется, снова сменит имя.
— Он не на пособии?
— Нет. Говорит, у него независимая натура, — фыркнул инспектор. — Должен сказать, это само по себе подозрительно. Кроме того, он ведь получит награду от «Морнинг стар» и некоторое время не будет нуждаться ни в каком пособии. Но мы все равно не сможем заставить его остаться в Уилверкомбе за свой счет.
— Свяжитесь с мистером Гарди: возможно, газете удастся немного потянуть с выплатой награды. И если Шик за ней не явится, мы будем точно знать, что с ним что-то нечисто. Презрение к деньгам, инспектор, — вот корень… ну, во всяком случае, несомненный признак всех зол[150].
Инспектор усмехнулся:
— Мы с вами думаем одинаково, милорд. Как-то странно, когда человек не берет то, что ему дают. Вы правы. Я поговорю с мистером Гарди. И попытаюсь устроить так, чтобы Шик побыл тут еще пару дней. Если он в чем-то замешан, то побоится вызвать подозрения и не попытается сбежать.
— Если он согласится остаться, это будет гораздо подозрительнее.
— Да, милорд, но он об этом не подумает. Он не захочет поднимать шум и, полагаю, все же останется, хотя бы ненадолго. Я тут подумал — не сможем ли мы задержать его по какому-нибудь другому пустяковому поводу. Не знаю, конечно, но на вид он скользкий тип, и не удивлюсь, если отыщется причина для ареста.
И он подмигнул.
— Подставить его хотите, инспектор?
— Боже милостивый, конечно нет, милорд. В этой стране такое невозможно. Но люди то и дело нарушают закон по мелочи. Есть уличные пари, есть нарушение порядка в пьяном виде, а то еще покупка спиртного в неурочное время — всякая всячина, которая порой очень пригождается.
— Вот это да! — восхитился Уимзи. — Впервые на моей памяти кто-то помянул этот закон добром[151].
Что ж, мне пора. Здравствуйте, Уэлдон! Не знал, что вы здесь.
— Не нравится мне все это, — сказал мистер Уэлдон, неопределенно махнув рукой. — Сколько же глупостей люди мелют, а? Дело-то вроде ясное как день, но мать продолжает твердить о большевиках. Коронерским вердиктом ее не проймешь. Женщины! Можно с пеной у рта объяснять им что угодно и доказывать, а они знай блеют свою чепуху. К тому, что они говорят, нельзя относиться серьезно, правда?
— Не все они одинаковы.
— Говорят. Но это говорят те же, кто проповедует эту чепуху насчет равенства. А возьмите мисс Вэйн. Милая девушка, ничего не скажешь, и выглядит пристойно, когда возьмет на себя труд приодеться…
— Что мисс Вэйн? — резко спросил Уимзи. И тут же подумал: «Черт побери эту любовь. Я теряю легкость в общении».
Уэлдон ухмыльнулся:
— Не хочу сказать ничего плохого. Я только вот о чем — возьмите ее показания. Откуда такой девушке знать про кровь и так далее — понимаете, о чем я? Женщинам вечно кажется, что кровь льется ручьями. Начитаются романов. «По локоть в крови». И подобной дряни. Ничем их не убедишь. Видят то, что, как они думают, должны видеть. Понимаете меня?
— Да вы знаток женской психологии, — серьезно ответил Уимзи.
— Уж женщин-то я знаю, — самодовольно кивнул Уэлдон.
— Вы хотите сказать, что они мыслят трюизмами.
— А?
— Избитыми фразами. «Материнская любовь сильнее всего», «собаку и ребенка не обманешь», «не место красит человека, а человек место», «страдание очищает душу» — такая вот болтовня, и не важно, что жизнь подтверждает обратное.
— Э-э-э… да, — ответил Уэлдон. — Я что хочу сказать: они говорят не то, что было на самом деле, а то, что они думают, будто было.
— Я понял, что вы имели в виду.
Уимзи подумал, что если кто-то и грешит повторением штампов, не понимая их смысла, то как раз Уэлдон. Причем он произносит эти волшебные заклинания с гордым видом — явно считает, что сам до них додумался.
— На самом деле вы, кажется, хотите сказать, — продолжил Уимзи, — что на показания мисс Вэйн вообще нельзя полагаться? Вы говорите: «Она слышит крик, находит человека с перерезанным горлом, а рядом с ним — бритву, все это выглядит так, будто он только что покончил с собой, следовательно, она считает само собой разумеющимся, что он только что покончил с собой. Тогда кровь должна еще течь. Поэтому она убеждает себя, что кровь еще текла». Так, что ли?
— Да, так.
— И на этом основании присяжные выносят вердикт «самоубийство». Но мы-то с вами знаем женщин и знаем, что показания мисс Вэйн, скорее всего, неверны. Следовательно, это вполне могло быть убийство. Так?
— Э-э-э… нет, я не это имею в виду, — запротестовал Уэлдон. — Я совершенно уверен, что это самоубийство.
— Тогда чем вы недовольны? Все ведь очевидно. Если бы его убили после двух часов, мисс Вэйн бы увидела убийцу. Она не видела убийцы. Следовательно, это было самоубийство. Версия о самоубийстве держится именно на свидетельстве мисс Вэйн, из показаний которой следует, что жертва умерла после двух часов. Разве не так?
Уэлдон некоторое время сражался с этим удивительным логическим умозаключением, но не сумел обнаружить ни petitio elenchi[152], ни нераспределенного среднего члена, ни ошибочной главной посылки. Его лицо просияло.
— Конечно. Да. Я понял. Ясно как день — это должно быть самоубийство, а показания мисс Вэйн это подтверждают. Значит, она все-таки права.
Этот чудовищный силлогизм еще хуже предыдущего, подумал Уимзи. Человек, способный так рассуждать, не способен рассуждать вовсе. Уимзи сочинил собственный силлогизм.
Человек, совершивший это убийство, не дурак.
Уэлдон дурак.
Следовательно, Уэлдон этого убийства не совершал.
Пока что все звучит здраво. Но тогда почему Уэлдон так беспокоится? Можно предположить, что его тревожит отсутствие прочного алиби на два часа. Это тревожит и самого Уимзи. Лучшие убийцы всегда обзаводятся алиби на время убийства.
