— Ну, на что уставилась? — У Девитта Алистера был низкий голос с британским акцентом, который казался деланым и был таковым, поскольку его обладатель родился в Уихокене, штат Нью-Джерси.
— Ни на что особенное, — ответила Элизабет Алистер. Ее речь была такой же маловыразительной, как и лицо.
— Опять начинаешь!
— Я еще ни слова не сказала.
— Да ну?
— Процитируй меня.
— Я сейчас тебя вздую как следует!
Его жена не выглядела испуганной.
— Ну и что нам делать теперь, Макиавелли?[71]
— Я должен подумать, — кратко отозвался он.
— Ты не найдешь ответа в сообщениях о скачках.
— Оставь меня в покое, слышишь?
— У нас остались хоть какие-то деньги?
Алистер пожал плечами и снова углубился в газету.
Миссис Алистер насыпала кофе в чашки, добавила воды, размешала, поставила одну чашку рядом с мужем, а другую взяла себе. Выглядела она усталой. Это был один из самых продолжительных их диалогов за несколько месяцев.
Сев на кровать, Элизабет Алистер отхлебнула кофе и задумалась. Процесс был не из приятных и явно сулил кому-то беду.
Внезапно она подобрала конверт и вскрыла его.
Алистер что-то буркнул и перевернул страницу. Он походил на актера Уолтера Пиджена, но с маленькими злобными глазками, как у быка на корриде. С подобным субъектом не стоило сталкиваться в темном переулке или играть в карты.
— Девитт.
— Господи, что еще? — Он обернулся.
Его жена держала в руке новенькую стодолларовую купюру и нечто похожее на половинку тысячедолларовой. Алистер быстро протянул руку, но она передала ему два листа веленевой бумаги, оставив купюры у себя.
— Я возьму целую, — заявил Алистер, — а ты можешь оставить себе половинку.
Улыбнувшись его откровенности, Элизабет протянула ему стодолларовую купюру и спрятала половинку за корсаж. Алистер поднес купюру к свету, потом без каких-либо комментариев положил ее в бумажник и переключил внимание на письмо. Закончив чтение, он аккуратно спрятал его в жилетный карман.
— Что ты об этом думаешь, Лиз?
— Какой-то рекламный трюк.
— Я в этом не уверен.
— Похоже, ты поумнел, — заметила она и поднялась.
— Терять нам нечего. А получить можем вторую половинку штуки.
— Приманка, — задумчиво промолвила Элизабет.
— Что он может из нас вытянуть? Думаю, нам стоит проглотить наживку. Согласна?
Она молча пожала плечами.
Алистер снял телефонную трубку, спросил, через сколько времени они должны освободить номер, сказал жене, что у них осталось двадцать минут, и тоже встал.
Элизабет Алистер вымыла чашки и ложку, вытерла их гостиничным полотенцем, положила вместе с чайником и плиткой в чемодан меньшего размера и заперла его. Ее супруг облачился в темно-серый уэльсский плащ (приобретенный в Бостоне) и тирольскую шляпу, после чего взял больший чемодан. Элизабет подошла к платяному шкафу и достала манто из русской рыси — память о былом процветании, — которое она поддерживала в идеальном состоянии. Тщательно водрузив на крашеные волосы бежевую бархатную шляпу без полей, она подняла меньший чемодан, прихватила украденную мужем газету и первой вышла из комнаты. Ни один из них даже не обернулся.
* * *
О личности доктора Хьюберта Торнтона свидетельствовал тот факт, что пациенты Медицинской группы Саут-Корнуолла называли его «док», а к трем его партнерам обращались не иначе как «доктор». Для коллег это было признаком слабости, и они постоянно упрекали его.
— Допустим, ты добрый старый врач общей практики, — в очередной раз говорил ему специалист по сердечным и легочным заболеваниям. — Но должен ли ты так сильно это подчеркивать, Хьюб? Это заставляет всех нас выглядеть рядом с тобой какими-то акулами от медицины.
— Я вовсе не стараюсь это подчеркивать, — запротестовал Хьюб Торнтон. — Это получается само собой.
— Возьмем, к примеру, счет Эндерсонов. Он не оплачивается уже семь месяцев. Почему ты к ним так снисходителен? Может, ты спишь с миссис Эндерсон?
Торнтон покраснел.
— У миссис Эндерсон выпадение матки вкупе с язвой желудка и двенадцатиперстной кишки, — чопорно отозвался он.
— Это не помешало ей купить два ящика бурбона и скотча для вечеринки, которую они с мужем устроили в прошлую субботу. Если эта дама в состоянии покупать выпивку ящиками, то она может и оплатить медицинский счет. Беда в том, Хьюб, что ты пытаешься быть Альбертом Швейцером[72] Саут-Корнуолла. Кто станет оплачивать наши счета?
— Конечно, ты прав. — Торнтон достал толстую старомодную авторучку и выписал личный чек на сумму, покрывающую счет Эндерсонов.
Последовало неловкое молчание. При этом педиатр остервенело сжал челюсти, перекусив сигару надвое.
— У тебя поразительная способность заставлять меня выглядеть сукиным сыном, Хьюб. Можешь взять свой чек и засунуть его куда подальше. — На всякий случай он разорвал чек. — Ладно, ребята, подождем еще какое-то время. Хьюб Торнтон снова в седле.
Высокий хирург покачал головой, подстриженной в стиле «Айви-лиги».[73]
— Тебе, Хьюб, следовало бы работать в системе государственного здравоохранения. Ты проводишь в клинике больше времени и ездишь по ночным вызовам чаще чем все мы, вместе взятые.
— Кто-то должен это делать, — оправдывался доктор Торнтон.
— Ты родился не в том веке. Тебе известно, что у тебя под глазами мешки толщиной дюйм? И почему, черт возьми, ты не починишь очки и не купишь новый костюм? Ты выглядишь как бомж.
Они пустились в перечисление его хронических недостатков.
Торнтон хранил молчание. Он неоднократно пытался уволиться ради общего блага, но остальные, к его изумлению, набрасывались на него с такой яростью, словно он предлагал заняться нелегальными абортами.
Торнтону исполнилось сорок семь лет. Он был тощим, как скальпель, с седеющими волосами и рыжими усами, приводить которые в порядок являлось мучительной процедурой. «Будь я проклят, — с усмешкой думал Торнтон, — если это действительно не делает меня похожим на доктора Швейцера!» Пища для него не значила ровным счетом ничего (в отличие от порции бренди перед сном). Обвинение по поводу очков также было справедливым — дужка треснула несколько месяцев назад, и он скреплял ее пластырем, не находя времени установить новую. Что касается одежды, то костюм всегда приходилось гладить и удалять с него пятна, чтобы не тратить времени на покупку нового.
Вскоре Хьюб Торнтон, выражаясь фигурально, заткнул свои волосатые уши, дабы не слышать перечислений коллегами его пороков и добродетелей (последние, по их мнению, также оборачивались пороками), и стал думать о другом. Его вернуло к действительности громко произнесенное собственное имя.
— Что-что? — переспросил Торнтон.
— Я сказал, — повторил педиатр, — что эта девица с пышной прической — постоянная боль в заднице. Третий раз за неделю кладет в мою почту письмо, адресованное тебе. — Он бросил Торнтону плотный конверт. — Может, кто-то оплатил счет.
Воспользовавшись тем, что его партнеры заговорили о гольфе, доктор Торнтон вскрыл конверт, извлек содержимое и чуть не поперхнулся.
— Господи! — воскликнул специалист по сердцу и легким. — Да ведь это деньги! Наконец-то Хьюбу попался честный пациент.
— Черта с два, — возразил педиатр. — Над ним просто смеются. Разве это не половинка от тысячедолларовой купюры?
— По крайней мере, сотенная целая, — сказал хирург. — Но кто в наши дни платит наличными?
— Где? — Торнтон прервал чтение письма. — Я имею в виду, где находится Филлипскилл?
— Возле Тэрритауна, — ответил специалист по сердцу и легким. — Вызов на дом? При таком гонораре я бы сам на него откликнулся.
— Черт бы меня побрал! — Торнтон покачал массивной головой. — Прочтите сами.
Два листа веленевой бумаги пошли по кругу, сопровождаемые подобающими комментариями трех медиков.
— Но ведь деньги выглядят подлинными, — сказал Торнтон. — Думаете, он псих?
Три врача обменялись взглядами.
Хирург взял на себя роль выразителя общего мнения.
— Это твой шанс, Хьюб, — заявил он.
— Шанс на что?
— На то, чтобы избавиться от рутинной работы. Почему бы тебе не попытаться? Вероятно, этот тип — чокнутый миллионер, поддерживающий федеральную программу медпомощи престарелым. Тебе это пойдет на пользу.
— Кроме того, — добавил педиатр, — ты можешь использовать отпуск.
— Иначе, — подхватил специалист по сердцу и легким, — я в один прекрасный день найду в твоей мокроте туберкулезные бактерии, и тогда ты получишь отпуск, который влетит тебе в копеечку.
— Но я не могу уехать! Что будет с моей практикой?
