Отвѣтъ тетушки чрезвычайно удивилъ меня.
— Друзилла, оказала она (если я забыла упомянуть, что меня зовутъ Друзиллой, то позвольте же исправить эту ошибку), — вы затрогиваете совершенно неумышленно, я увѣрена въ томъ, весьма грустный вопросъ.
Я немедленно встала со стула. Деликатность внушила мнѣ одинъ исходъ изъ этого положенія: мнѣ оставалось извиниться предъ тетушкой и затѣмъ уйдти. Но леди Вериндеръ остановила меня, и настояла на томъ, чтобъ я опять заняла свое мѣсто.
— Вы подстерегли тайну, сказала она, — которую я довѣрила своей сестрѣ, мистрисъ Абльвайтъ, адвокату своему, мистеру Броффу, и никому болѣе. Я могу вполнѣ довѣриться имъ двоимъ и знаю, что могу положиться, и на вашу скромность, разказавъ вамъ всѣ обстоятельства дѣла. Свободны ли вы, Друзилла, и можете ли посвятить мнѣ ваше дообѣденное время?
Лишнее будетъ упоминать здѣсь, что я предоставила свое время въ полное распоряженіе тетушки.
— Въ такомъ случаѣ, сказала она, — побесѣдуйте со мной еще часокъ. Я сообщу вамъ нѣчто весьма печальное для васъ, а потомъ, если только вы не откажетесь содѣйствовать мнѣ, попрошу васъ объ одномъ одолженія.
Опять лишнее говорить, что я не только не отказалась, но, напротивъ, съ величайшею готовностію вызвалась служить тетушкѣ.
— Слѣдовательно, продолжила она, — вы подождете мистера Броффа, которыя долженъ пріѣхать сюда къ пяти часамъ, и будете присутствовать въ качествѣ свидѣтеля, когда я стану подписывать свое духовное завѣщаніе?
Ея духовное завѣщаніе! Тутъ вспомнила я про капли, лежавшія въ ея рабочей корзинкѣ; вспомнила и про синеватый оттѣнокъ, замѣченный мною въ лицѣ тетушки. Пророческій свѣтъ, — свѣтъ, выходящій изъ глубины еще невырытой могилы, торжественно озарилъ мой умъ, и тайна моей тетки перестала быть тайной.
Почтительное участіе къ бѣдной леди Вериндеръ не дозволило мнѣ даже и намекнуть на то, что я угадала грустную истину, пока она сама не заговоритъ объ этомъ. Я молча выждала ея доброй воли и мысленно, подобравъ на всякій случай нѣсколько ободрительныхъ словъ, чувствовала себя готовою къ исполненію всякаго долга, которыя могъ призвать меня, какъ бы на былъ онъ тягостенъ.
— Вотъ уже нѣсколько времени, Друзилла, какъ я не на шутку больна, начала тетушка, — и, странно сказать, сама этого не знала.
Я подумала о томъ, сколько тысячъ погибающихъ ближнихъ въ настоящую минуту не на шутку больны духомъ, сами того не зная; и мнѣ сильно сдавалось, что бѣдная тетушка, пожалуй, въ томъ же числѣ.
— Такъ, милая тетушка, грустно проговорила я, — такъ!
— Я привезла Рахиль въ Лондонъ, какъ вамъ извѣстно, съ тѣмъ, чтобы посовѣтоваться съ врачами, продолжала она;- я сочла за лучшее пригласить двухъ докторовъ.
Двухъ докторовъ! И, увы мнѣ! (въ положеніи Рахили) ни одного священника!
— Такъ, милая тетушка, повторила я, — такъ!
— Одинъ изъ медиковъ, продолжила тетушка, — мнѣ вовсе не былъ знакомъ. Другой, старый пріятель моего мужа, ради его памяти, всегда принималъ во мнѣ искреннее участіе. Прописавъ лѣкарство Рахили, онъ выразилъ желаніе поговорить по мной съ глазу на глазъ въ другой комнатѣ. Я, разумѣется, ожидала какихъ-нибудь особенныхъ предписаніи относительно ухода за болѣзнію дочери. Къ удивленію моему, онъ озабоченно взялъ меня за руку а сказалъ: «Я все смотрѣлъ на васъ, леди Вериндеръ, какъ по профессіи, такъ и съ личнымъ участіемъ. Вы сами, кажется, гораздо больше дочери нуждаетесь въ совѣтѣ медика.» Онъ поразспросилъ меня, чему я сначала не придавала большой важности, пока не замѣтила, что отвѣты мои его встревожили. Кончилось тѣмъ, что онъ взялся посѣтить меня съ своимъ пріятелемъ, медикомъ, на другой день и въ такой часъ, когда Рахили не будетъ дома. Результатомъ этого визита, сообщеннымъ мнѣ съ величайшею деликатностью и осторожностью, было убѣжденіе обоихъ докторовъ въ ужасной, невознаградимой запущенности моей болѣзни, развившейся нынѣ за предѣлы ихъ искусства. Болѣе двухъ лѣтъ страдала я скрытою болѣзнью сердца, которая, безъ всякихъ тревожныхъ признаковъ, мало-по-малу, безнадежно уходила меня. Быть-можетъ, я проживу еще нѣсколько мѣсяцевъ, быть-можетъ, умру, не дождавшись слѣдующаго утра, — положительнѣе этого доктора не могли и не рѣшались высказаться. Напрасно было бы увѣрять, мой другъ, что я обошлась безъ горькихъ минутъ съ тѣхъ поръ, какъ истинное мое положеніе стало мнѣ извѣстнымъ. Но теперь я легче прежняго покоряюсь моей судьбѣ и стараюсь по возможности привести въ порядокъ земныя дѣла. Пуще всего мнѣ хотѣлось бы, чтобы Рахиль оставалась въ невѣдѣніи истины. Узнавъ ее, она тотчасъ припишетъ разстройство моего здоровья этой передрягѣ съ алмазомъ и станетъ горько упрекать себя, бѣдняжка, въ томъ, что вовсе не ея вина. Оба медика согласны, что недугъ начался года два, если не три, тому назадъ. Я увѣрена въ томъ, что вы сохраните мою тайну, Друзилла, такъ же какъ и въ томъ, что вижу въ лицѣ вашемъ искреннюю печаль и участіе ко мнѣ.
Печаль и участіе! Да можно ли ждать этихъ языческихъ чувствъ отъ англійской женщины-христіанки, укрѣпленной на якорѣ вѣры!
Бѣдная тетушка и не воображала, какимъ ливнемъ ревностной благодарности переполнилось мое сердце по мѣрѣ того, какъ она досказывала свою грустную повѣсть. Вотъ, наконецъ, открывается предо мной то поприще, на которомъ я могу быть полезною! Вотъ возлюбленная родственница и погибающій ближній, наканунѣ великаго премѣненія вовсе къ нему неприготовленная, но наставленная, — свыше наставленная, — открыться въ своемъ положеніи предо мной! Какъ описать мнѣ ту радость, съ которою я вспомнила нынѣ, что безцѣнныхъ духовныхъ друзей моихъ, на которыхъ могу положиться, надо считать не единицами, не парами, а десятками и болѣе. Я заключала тетушку въ объятія: теперь моя нѣжность, выступавшая черезъ край, не могла удовлетвориться чѣмъ-либо менѣе объятія. «О, какимъ неописаннымъ счастіемъ вдохновляете вы меня!» ревностно проговорила я: «сколько добра я вамъ сдѣлаю, милая тетушка, прежде чѣмъ мы разстанемся!» Сказавъ нѣсколько серіозныхъ словъ въ видѣ вступительнаго предостереженія, я указала ей троихъ изъ моихъ друзей, равно упражнявшихся въ дѣлахъ милосердія съ утра до ночи по всему околотку, равно неутомимыхъ на увѣщаніе, равно готовыхъ съ любовью приложить къ дѣлу свои дарованія по одному моему слову. Увы! результатъ вышелъ далеко не ободрителенъ. Бѣдная леди Вериндеръ казалась озадаченною, испуганною, и на все, что я ни говорила ей, отвѣчала часто свѣтскимъ возраженіемъ, будто не въ силахъ еще видѣться съ чужими людьми. Я уступила, но только на время, разумѣется. Обширная моя опытность (въ качествѣ чтеца и посѣтительницы, подъ руководствомъ не менѣе четырнадцати духовныхъ друзей, считая съ перваго и до послѣдняго) подсказала мнѣ, что въ этомъ случаѣ требуется подготовка посредствомъ книгъ. У меня была библіотека, составленная изъ сочиненій какъ нельзя болѣе соотвѣтствующихъ неожиданно постигшей меня заботѣ и какъ бы разчитанныхъ на то, чтобы пробудить, убѣдитъ, приготовить, просвѣтитъ и укрѣпить мою тетушку. «Можетъ-бытъ, вы вздумаете почитать, милая тетушка?» сказала я какъ можно вкрадчивѣй. «Ябы вамъ принесла своихъ собственныхъ, безцѣнныхъ книжекъ? Съ загнутыми страницами въ надлежащемъ мѣстѣ, тетушка, и съ отмѣтками карандашомъ тамъ, гдѣ вамъ слѣдуетъ пріостановиться, и спросить себя: не относится ли это ко мнѣ?» Но даже эта простая просьба, — такъ безусловно язычески вліяетъ свѣтъ, — повидимому, пугала тетушку. «По возможности, Друзилла, я сдѣлаю все угодное вамъ», оказала она съ видомъ удивленія, который былъ и поучителенъ, и ужасенъ. Нельзя было терять на минуты. Часы на каминѣ показывали, что я какъ разъ только успѣю сбѣгать домой, запасшись первымъ отдѣленіемъ избранныхъ сочиненій (ну, хоть одною дюжинкой) и вернуться во-время, чтобы принять адвоката и засвидѣтельствовать завѣщаніе леди Вериндеръ. Обѣщавъ навѣрное возвратиться къ пяти часамъ, я вышла изъ дому и отправилась по дѣламъ милосердія.
Когда дѣло идетъ о моихъ собственныхъ интересахъ, я при переѣздѣ съ мѣста на мѣсто смиренно довольствуюсь омнибусомъ. Позвольте дать вамъ понятіе о моей ревности къ интересамъ тетушки, упомянувъ, что въ настоящемъ случаѣ я провинилась въ расточительности и взяла кебъ.
Я поѣхала домой, выбрала и перемѣтила первое отдѣленіе книгъ, и вернулась въ Монтегю-скверъ съ дорожнымъ мѣшкомъ, набитымъ дюжиною сочиненій, которому подобныхъ, по моему твердому убѣжденію, не найдется ни въ одной литературѣ изъ всѣхъ прочихъ странъ Европы. Извощику я заплатила по таксѣ, что слѣдовало; но онъ принялъ деньги съ побранкой, вслѣдствіе чего я тотчасъ подала ему печатную проповѣдь. Но этотъ отверженецъ такъ растерялся, точно я завела ему въ лицо пистолетное дуло. Онъ прыгнулъ на козлы и съ нечестивыми кликами ужаса яростно погналъ прочь. Къ счастію, это было уже безполезно! На зло ему, я посѣяла доброе сѣмя, бросивъ другую проповѣдь въ оконце кеба.
