Мы с Вивианой ни разу не говорили об этом процессе. В момент оглашения встреченного свистом вердикта присяжных она стояла в коридоре, и когда я в развевающейся мантии вышел из зала, не пожелав отвечать осаждавшим меня репортерам, она ограничилась тем, что молча последовала за мной.
Она знает, что совершила ошибку. Она это поняла. Не скажу, чтобы Вивиана не струхнула, видя, как далеко я зашел, но она восхищается мной.
Предвидела ли она, чем все это кончится? Вполне вероятно. У нас с ней выработалась привычка после процессов, требующих большого напряжения, отправляться вдвоем обедать в какой-нибудь кабачок, а затем для разрядки проводить часть ночи вне дома.
Так же было в тот вечер, и всюду, куда бы нас ни заносило, на нас взирали с любопытством: больше чем когда-либо, мы походили на пару хищников из нашей легенды.
Вивиана держалась с явным вызовом. Ни разу глазом не моргнула. Она старше меня на три года, а это значит, что ей скоро пятьдесят, но одетая, в полной боевой готовности, она по-прежнему красива и привлекает к себе больше взглядов, чем многие тридцатилетние женщины. Глаза ее отличаются такой яркостью и живостью, каких я больше ни у кого не видел, а улыбка прямо-таки грозная – столько в ней насмешливой веселости.
Вивиану считают злой, хотя это неверно. Она просто всегда остается сама собой, идет, как Корина, своей дорогой, никуда не сворачивая, равнодушная к пересудам, не считаясь с тем, любят ее или ненавидят, платя улыбкой за улыбку и ударом за удар. Разница между ней и Кориной в том, что Корина с виду кротка и податлива, тогда как Вивиану, сплошные нервы, отличает агрессивная энергия, которой никак уж не скроешь.
– Где она теперь? – спросила она меня около двух ночи.
Я заметил, что местоимение употреблено в единственном числе, и, стало быть, Вивиана рассматривала Ноэми всего лишь как статистку. Во Дворце насчет последней тоже никто не заблуждался, потому что бедная Ноэми, бесформенная волоокая дылда с упрямым лбом, ни у кого не вызывала иллюзий.
– В маленькой гостинице на бульваре Сен-Мишель. Я хотел, чтобы она всем назло вернулась на улицу Вавен, но управляющий уверяет, что его заведение переполнено.
Не сообразила ли Вивиана, что от бульвара СенМишель до нас и до Дворца всего два шага? Убежден в этом. Однако получилось у меня так совершенно непреднамеренно.
За время, прошедшее между арестом и оправданием Иветты, я понял, что мне не избавиться от мысли о ней и ее обнаженного живота, который я видел у себя в кабинете.
Почему? Я и сейчас еще не нашел ответа. Я не распутник, не сексуальный маньяк. Вивиана никогда не была ревнивицей, и я, когда мне хотелось, мог пускаться в любые авантюры – почти всегда без будущего, порой даже не приносившие удовольствия.
Я перевидал слишком много всяких девок, чтобы, как иные мужчины, рассуропиться из-за сбившейся с пути девчонки, и цинизм Иветты впечатлял меня не больше, чем то немногое, что осталось в ней от целомудрия.
Во время следствия я посещал ее в Птит-Рокет, ни разу не отступив от чисто профессиональной манеры поведения.
А моя жена все уже знала.
Иветта – тоже.
Больше всего я удивляюсь, как у нее хватило ловкости этого не показать. Мы сидели: друг против друга как адвокат и клиентка. Готовил"; ее ответы следователю? Даже с тем, что касалось ее дела, я знакомил свою подзащитную лишь по мере необходимости.
В ночь после оправдания, около четырех утра, мы вышли из последнего кабака, – и, садясь за руль, моя жена непринужденно предложила:
– Не заедешь ее навестить?
Я мечтал об этом весь вечер, но из гордости и уважения к своему человеческому достоинству не поддавался искушению. Ну не смешно – ли, не мерзко ли было бы в первую же ночь броситься требовать своей награды?
Неужели это – желание оказалось настолько сильным, что читалось у меня на лице?
Я не ответил. Жена проехала по улице Клиши, пересекла Большие бульвары и я знал, что направляется она не к острову Сен-Луи, а на бульвар Сен-Мишель.
– Что ты сделал со второй? – спросила она еще, уверенная, что эту-то я сбыл с рук.
Я настоятельно посоветовал Ноэми, но крайней мере на время, опять перебраться ж матери.
Хочу избежать вероятного недоразумения. Когда я говорю о жене так, как сейчас, можно подумать, что ее доведение было в известней степени провокацией, что это она в некотором роде толкнула меня в объятия Иветты.
Трудно сделать более ложный вывод, Я уверен, хоть сама она ни, за что в этом не признается, что Вивиана не чужда ревности, и всегда страдала или, во всяком случае, тревожилась из-за моих похождений. Но она – хороший игрок и умеет смотреть правде в лицо, заранее мирясь с тем, чему не в силах помешать.
Мы миновали темную громаду Дворца правосудия, и на бульваре Сен-Мишель она негромко спросила:
– Дальше?
– На улицу Мсье-ле-Пренс. Вход оттуда.
Униженный, я все еще колебался, когда она остановила машину и вполголоса проронила:
– Доброй ночи!
И поцеловала меня, как каждый вечер.
Я с влажными глазами стоял один на тротуаре, порываясь поднять руку и вернуть Вивиану, но машина уже заворачивала на улицу Суфло.
В гостинице было темно, если не считать тусклого света за выцветшим стеклом входной двери. Мне открыл ночной дежурный, проворчал, что у него нет свободных мест, но, сунув ему в руку чаевые, я заявил, что меня ждут в номере 37.
Это была правда, хотя мы ни о чем не уславливались. Иветта спала, но не удивилась, когда я постучал.
– Минутку.
Я услышал, как щелкнул выключатель, босые ноги зашлепали взад и вперед по паркету, и, натягивая на себя пеньюар, она отперла мне.
– Который час?
– Половина пятого.
Это, кажется, удивило ее, словно она недоумевала, почему я так задержался.
– Давайте сюда пальто и шляпу.
Комната была узкая, медная кровать в беспорядке, из отпертого чемодана, поставленного прямо на пол, выглядывало женское белье.
– Не обращайте внимания, что не прибрано. Я улеглась, как только въехала.
От нее несло спиртным, но пьяна она не была. Как, интересно, выглядел я, стоя полностью одетый посреди комнаты?
– Вы не ложитесь?
Самое трудное для меня было раздеться. Мне этого не хотелось. Мне вообще больше ничего не хотелось, но и уйти у меня не хватало духу.
– Иди сюда, – бросил я.
Она подошла, подняв лицо и ожидая, что ее поцелуют, но я только прижал ее к себе, не касаясь губ, а затем неожиданно сорвал с нее пеньюар, под которым ничего не было.
Рывком я опрокинул ее на край кровати и упал на нее, а она вперилась в потолок. Я начал овладевать ею, злобно, словно из мести, как вдруг увидел, что она с удивлением наблюдает за мной.
– Что это с тобой стряслось? – прошептала Иветта, впервые обратившись ко мне на «ты».
– Ничего.
А стряслось со мной то, что я ничего не смог и со стыдом поднялся, бормоча:
– Прости меня.
Тогда она сказала:
– Ты слишком много об этом думал.
Это могло быть объяснением, но не было им. Напротив, я отказывался об этом думать. Знал, чего хочу, но не думал об этом. К тому же такое у меня случалось и с другими, до нее.
– Раздевайся и ложись. Мне холодно.
Надо ли было это делать? Не сложилось ли бы все иначе, если бы я ответил «нет» и ушел? Не знаю.
Знала ли она со своей стороны, что делает, когда чуть поздней протянула руку, погасила свет и прижалась ко мне. Я почувствовал рядом с собой ее живое худое тело, а она мало-помалу, осторожно, с остановками, словно боясь меня напугать, овладела мной.
Мы еще не спали, когда в одном из номеров зазвенел будильник, а затем и в других зашебаршились постояльцы.
– Жаль, не могу приготовить тебе кофе. Надо будет купить спиртовку.
Я расстался с ней в семь, когда сквозь штору уже пробивался свет. Зашел на бульваре Сен-Мишель в бистро и посмотрелся в зеркало позади кофеварки.
На Анжуйской набережной я не поднялся в спальню, а расположился в кабинете, где с восьми, как обычно, начал звонить телефон. Не замедлила появиться и Борденав с утренними газетами, заголовки которых можно было бы резюмировать так:
«Мэтр Гобийо выиграл».
Как будто речь шла о спортивном соревновании!
– Вы довольны?
Подозревала ли моя секретарша, что я отнюдь не горд своей победой? Она самый преданный мне человек на свете, преданней даже Вивианы, и, соверши я мерзость, за которую от меня отвернулись бы все, она одна, вероятно, не покинула бы меня.
Ей тридцать пять. Ко мне на службу она поступила в девятнадцать, и у нее никогда не было романов; все мои сменявшие друг друга сотрудники, равно как моя жена, единодушно полагают, что она еще девушка.
Я не только не волочился за нею, но без всяких к тому оснований был с ней более нетерпим, суров, часто несправедлив, чем с кем бы то ни было, и не помню уж сколько раз доводил ее до слез лишь потому, что она недостаточно быстро отыскивала досье, мною же засунутое не на свое место.
