Вспоминая те далекие дни, Миша довольно цветисто выразился, что первые неясные сигналы об определенном неблагополучии, подспудно зреющем в глубине мирно текущей институтской жизни, можно было бы сравнить с теми, не приносящими никаких явных неприятностей подземными толчками и движениями почвы, которые часто предвещают близящееся извержение вулкана.
– Это был предупреждающий стук из преисподней, – не без пафоса дополнил он свою мысль, – стук, всех заинтриговавший и вызвавший интенсивную реакцию, но по существу не распознанный в качестве пророчества о грядущих бедах, а потому – после краткого всплеска интереса – и оставленный в конечном итоге в пренебрежении. Никому тогда не пришло в голову, что настоящие события впереди и что они только подготавливаются перед тем, как обнаружить свое истинное значение.
Услышав это, я, помню, подумал, что рассказчик напрасно недооценивает свою склонность к литературной деятельности и что, если бы Миша самостоятельно взялся за дело и, как говорится, уперся рогом, то, вполне возможно, смог бы написать более или менее пристойный роман, не прибегая ни к чьей помощи. Я даже пытался убедить его в этом, но все мои чистосердечные старания ни к чему не привели, и судьба, вознамерившаяся подвести меня к сочинению еще одного детектива, по-прежнему продолжала гнуть свою линию – на то она и судьба, что тут поделаешь.
Ясно, что подобные рассуждения о «пророчествах» и «стуках из преисподней» принадлежат тому Мише, который через десять лет после случившегося рассказывает мне свою жутковатую историю. Когда же она только начиналась, Миша – как и все его коллеги и собеседники – обладал лишь той информацией, о которой я уже рассказал выше. Реальную механику возникновения описанного слуха он узнал лишь через много дней, и я позднее расскажу, как он стал обладателем такой эксклюзивной информации (еще одно новомодное словечко, широко распространившееся среди продвинутой – вот вам и еще современный перл! – публики).
Однако здесь, заботясь о ясности изложения и пользуясь возможностями романной формы, дарующей автору право свободно перемещаться во времени и пространстве, мы можем не дожидаться, пока наш герой узнает нечто еще ему неизвестное, а сразу рассказать, как оно было на самом деле.
Непосредственным источником слуха об «убийстве в институте» была Анна Леонидовна Бильбасова – персонаж, в некотором отношении еще не знакомый читателю. Впрочем, если я добавлю к имени еще и занимаемую ею должность в НИИКИЭМСе – вахтер, то вряд ли найдется кто-то, не сообразивший сходу, что речь пойдет о той самой «тетеньке» в обвислой кофте и укороченных валенках, которая уже появлялась на самых первых страницах романа.
Понятно, что вахтеры занимают одну из низших ступенек в институтской табели о рангах и редко выдвигаются в центр каких-либо событий – неприметная должность, самое мимолетное общение с другими сотрудниками. Миша до описываемых событий и не помнил о существовании этой самой Бильбасовой. Знать-то он ее – по крайней мере, в лицо – знал, конечно. Хотя эта героиня романа и работала большей частью в ночные смены, но всё же время от времени она дежурила и в дневные часы, а следовательно, Миша должен был проходить мимо нее, здороваться, брать или сдавать ключи – значит какое-то минимальное общение было. Но запоминать ее и иметь о ней хотя бы какое-то определенное мнение, у него не было причин. Одна из тех старорежимных тетенек, которые каждый день сменяют друг друга и мало отличаются между собой. Общение в подобных ситуациях таково, что человек воспринимается не со стороны своей индивидуальности, а как функция – вахтер. Вахтер он и есть вахтер, а что он за человек – ну, мне-то какая разница! Наверное, и Анна Леонидовна (как и прочие ее коллеги по должности) точно так же относилась к Мише: один из той многочисленной молодежи, что постоянно шмыгает туда-сюда мимо вахтерской, – главное, чтоб ключи не забыл сдать.
Я сознательно использую наименование «вахтер», хотя в быту таких работников женского пола обычно именуют «вахтершами». Мне не хотелось бы, чтобы в описаниях этого персонажа присутствовал оттенок пренебрежения, который слабо, но всё же ощущается в словах вахтерша, кассирша, лифтерша и им подобных – женщину на должности главного бухгалтера не назовут бухгалтершей, не тот градус уважения. Надеюсь, что читатель, как и я сам, говоря о конкретном человеке, склонен оценивать его в зависимости от присущих ему человеческих качеств, а не от занимаемой им должности или социально-экономического статуса, и не считает, что директор института заведомо лучше институтского вахтера и во всех отношениях его превосходит. По-разному может быть. И если обратиться к статистике, то процент отъявленных тупиц и прохвостов среди членов-корреспондентов Академии наук может оказаться не меньше, чем среди вахтеров и кочегаров, – как бы не наоборот. И потом: несмотря на незначительную должность и отсутствие ярких, привлекающих внимание черт в облике Анны Леонидовны – немолодая женщина, сдержанная, отстраненно вежливая и суховатая в общении, не претендующая на центральное место в разговорах и, вероятно, уже лишившаяся большей части присущих нам всем иллюзий о собственной значимости – в нашем сюжете она волею судеб (а если отбросить излишний пафос: волею случая) оказалась выдвинутой на авансцену и играет в сём повествовании одну из центральных ролей. Именно с ее рассказа и началась вся эта история. Пусть в институтском механизме она всего лишь маленький, незаметный винтик, в конструкции нашего романа она – одна из осевых фигур, и пренебрежительное отношение к ней, как к какой-то вахтерше, было бы здесь совершенно неуместно.
Как уже было сказано, Анна Леонидовна не отличалась особой общительностью, да к тому же ее график работы не располагал к тесным контактам с другими работниками института. Охотно соглашаясь на суточные дежурства по выходным и на работу в ночные смены, что было на руку составляющему расписание дежурств коменданту, в дневные смены она выходила лишь два-три раза в месяц. И, видимо, поэтому у нее не было близких подруг среди женщин ее возраста, работающих в отделе снабжения, в бухгалтерии или еще где-то. Однако работала она в институте уже достаточно много лет, и кое-какие приятельские связи у нее образовались. Одно – и, по-видимому, главное – из таких знакомств связывало нашу героиню с еще не появлявшейся на этих страницах некой Ниной (Миша даже не пытался вспомнить ее отчество, а фамилии он, скорее всего, и вовсе никогда не знал).
Нина эта, завскладом химреактивов, была заметно моложе Бильбасовой и по характеру резко от нее отличалась. Живая, шумная, в молодости, вероятно, не лишенная женской привлекательности, и до сих пор не совсем забывшая об этом (она-то, может, и забыла, но организм еще кое-что помнил, и временами выдавал реакции, свойственные симпатичным, кокетливым девушкам), она постоянно с кем-то болтала, шушукалась, хихикала, делилась впечатлениями, утешала, наставляла, сочувствовала – такой жизнерадостный, неугомонный, требующий постоянного общения жизненный тип. Как, на первый взгляд, ни странно, но именно она была чуть ли не единственным человеком в институте, кого можно было бы назвать приятельницей Анны Леонидовны. Возможно, речь здесь шла о взаимном притягивании полюсов (Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…), а может быть, главную роль сыграло то простое обстоятельство, что склад – неизменное место работы Нины – располагался на первом этаже здания, то есть в непосредственной близости от вахтерской. Как бы то ни было, появляясь в рабочее время в институте и улучив подходящий момент, чтобы ненадолго покинуть свой пост, Анна Леонидовна время от времени заглядывала к Нине, где дамы имели возможность минут пятнадцать-двадцать пообщаться за стаканчиком кофе (кофе у Нины подавался в жаропрочных химических стаканах, что, впрочем, было обычной сервировкой в большинстве институтских лабораторий).
Нет ничего удивительного, что пережившая серьезное потрясение и еще не совсем пришедшая в себя пожилая женщина, испытывающая жгучую потребность поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, решилась доверить мучавший ее сногсшибательный секрет своей хорошей знакомой, на сочувствие которой она вполне могла рассчитывать. И хотя очень скоро Анна Леонидовна стала сожалеть о своем поступке и корить себя за несвойственную ей несдержанность, что сделано, то сделано. Слово не воробей… Короче говоря, оказавшись к концу рабочего дня в институте – ей что-то надо было выяснить и урегулировать в бухгалтерии, – Анна Леонидовна заглянула на склад к своей товарке (та уже собиралась закрывать лавочку – не дай бог, кто-нибудь припрется за реактивами и задержит), и, взяв с подруги все мыслимые торжественные обещания, клятвы и подписки о неразглашении, выложила ей свою тайну: в свое прошлое ночное дежурство вахтер обнаружила в коридоре убитого мужчину. Поскольку рассказывать про это ей было не велено, Нина должна ее понять и ни звуком никому об этом не обмолвиться. Как бы неприятностей не было. Дело жуткое, совершенно непонятное, – что тут такое? кто в этом замешан? бог его разберет – а потому лучше всего молчать и ни во что не вмешиваться. Может, потом всё как-то прояснится, милиция разберется, тогда и говорить будет о чем, а пока… Нина слушала это всё с открытым, естественно, ртом и округлившимися глазами, ахала, охала, пыталась что-то спрашивать, но поклялась, что будет молчать как рыба. На этом «пресс-конференция» и закончилась. Участвовавшие в ней разошлись по домам, но – как легко домыслить из вышесказанного – это событие привело к незапланированным заранее, однако вполне предсказуемым последствиям.
