— Коли! — и бил блестящим лунным штыком в грудь соломенного муляжа. Муляж хрустел, ладони становились от пота мокрыми и скользкими. — Коли!.. Давай!.. Коли, еще!.. Коли, давай!
Ему удалось согреться, и настроение исправилось. Он бросил винтовку, сильно потер влажные ладони одну о другую (очень хотелось вымыть руки) и приступил к подробному осмотру. Появилась идея. Но, увы, боеприпасов ни в сейфе, ни вообще в тюрьме он не нашел. Здесь готовили боевиков? Молодняк? Может быть, они приходили сюда прямо после школы? В одном из углов он обнаружил в доказательство своей мысли форменную школьную куртку, она была туго натянута на муляж. Не без удовольствия пробил и его коротким ударом штыка.
— Коли!
С размаху он воткнул оружие в земляной пол и, на мгновение потеряв силы, присел на корточки. Какой был смысл привозить его сюда? Только чтобы убить?..
Но зачем тащить человека через весь город и прятать в подобном секретном месте, если его всего-навсего надо убить?
Убить легко в парке, на скамеечке подле фонтана… Возле моря, скинуть с волнореза. Задушить в туалете, зарезать? Или, еще проще, столкнуть со стены монастыря (там очень высокая, отвесная стена), а если вдруг не разбился насмерть, сверху камнями можно…
Хотелось пригубить чашечку горячего кофе, хотелось услышать шум моря и увидеть волны, серые шелковые лезвия, шипящую белую стружку. Он крепко обхватил руками колени и зажмурился.
Почему они с Ли, выпив по чашке кофе под уютным козырьком открытой кофейни, все-таки не пошли в монастырь, не устроились на турбазе, почему их потащило на гору в дом скульптора? Ответ был прост. Потому что он так хотел. Потому что ему нужно было в дом скульптора. Он не мог сказать правду, правда была слишком сложной и противоречивой, громоздкой, и правда погубила бы всю прелесть их путешествия. Если бы не пошел дождь, если бы не случайная чашечка кофе, было бы значительно труднее убедить мать идти куда-то, искать частную квартиру. Тогда они не оказались бы в этом доме, и теперь он бы не колол соломенные чучела в ожидании смерти, а лежал бы, вытянувшись на железной кровати, в келье на втором этаже, и сквозь темноту смотрел бы на спящую Ли. Если бы не гроза, его план, скорее всего, просто бы провалился, и завтра они отправились бы в Новоафонскую пещеру осматривать цветные сталактиты.
«Если в лице убийцы есть что-то?.. Что-то подобное должно быть и в лице жертвы. Жертва и убийца — это как две неровные половинки яблока, в какой-то момент они должны совпадать. Я не убил, но теперь убьют меня. Я хотел убить с единственным мотивом: убийство ради опыта убийства. Меня если убьют, то скорее всего по ошибке… Сделали какой-то укол, привезли сюда… Может быть, они хотят меня допросить? Они будут допрашивать и увидят, что я не тот! Значит, есть шанс? Нет! Увидят, что я не тот, и убьют, кому нужны лишние свидетели?.. Но тогда уже явный мотив. Мотив налицо, и половинки яблока не совпадают… Интересно, какое у меня сейчас лицо? Никогда ведь без зеркала не знаешь, какое оно?»
Сигарета обожгла пальцы, но он, перетерпев боль, от окурка зажег следующую сигарету, только после этого бросил. Как клочок соломы швыряет ветром, в лицо ему швырнуло обрывок далекой музыки, потом собачий лай, пронзительный женский визг не унимающейся танцплощадки — на турбазе в монастыре веселились всю ночь, и опять тишина, тлеющий уголек в руке, горькая слюна, скопившаяся во рту, боль в затылке.
Мира привела его к себе домой, и он погиб. Не сразу, часов пять они шлялись по улицам, только после этого. Она была старше лет на семь, и в какой-то момент испытала серьезное неудобство (яркая восточная женщина, а рядом размахивающий руками рыжий слюнявый юнец, все время оглядывающийся, все время пытающийся оббежать спереди и заглянуть в рот), но им было хорошо. Они просто болтали. Потом она напоила его сухим вином. Вино было ледяным и кислым. Потом выгнала и сказала, что все нормально, но больше они никогда не увидятся. Конечно, она ошиблась, разве отвяжешься от такого?
Когда последняя сигарета погасла, была ровно половина третьего. Он взобрался на сейф, встал, вытянул руки, и кончики пальцев достали до кирпичного края. Глубоко вдохнул. Он подпрыгнул и, вцепившись в этот край, подтянулся. В лицо посыпалась кирпичная крошка. Это было совсем не трудно, в спортзале приходилось делать большее, но он опоздал. Нельзя откладывать побег, если тебя кто-то собрался убивать.
Его голова, наверное, на целую минуту поднялась над стеной. Он увидел стоящий на горе монастырь. Черный, круглый монастырь был хорошо освещен. Контрастно выделялся купол без креста. Море было за спиной, шоссе сбоку, с левой стороны. Густой соленой прохладой обдало лицо, он услышал еле различимый шум, это накатывались на бетон волны, собачий лай, женский визг, нетрезвые крики, звон и мат, их приволокло ветерком из монастыря. Турбаза никак не хотела успокоиться. По шоссе очень осторожно, ощупью, не включая фар, двигалась машина. Горели только красные подфарники, они медленно приближались. Движок на дороге стучал не громче его часов, поднесенных к самому уху.
Машина шла тяжело, с большой осадкой. Наверное, в нее набилось много людей. Они приехали его убить.
Он хотел увидеть море, но море оказалось недосягаемо для глаз, только вспышка луны, густая соль ветра, далекий лай. Ободранные ладони больно соскользнули по кирпичной стене.
Горько пахло растертыми орехами и свалявшейся собачьей шерстью. Почему-то ближе к утру остались только эти два запаха. Ни запаха вина, ни запаха перца, ни запаха фруктов.
Накануне художники били посуду во дворе. Мало выпить до дна, осушить высокий стакан, так надо еще и швырнуть его с размаху о камни. Они никак не могли привыкнуть к новому положению, всю жизнь прожили здесь как хозяева, и вдруг оказались пленниками в собственном доме.
Когда обнялись и запели на восемь голосов — Мира, сидящая за столом наравне с мужчинами, с трудом удержала слезы, — они хитро друг другу подмигивали, «для конспирации», как дети.
Двор подмели, но босая нога, неосторожно соскочив с последней ступеньки, наткнулась на осколок. Он застрял в щели между камнями. Мира остановилась, но не вскрикнула. Холодный густой ветерок дернул на ней рубашку.
«Он захочет узнать, где я была… Он обязательно спросит, — подумала она, крепко затягивая на груди узел. — Наверное, он слышал?.. Ступеньки все-таки скрипели! Сказать ему все? Правду? Зачем ему моя правда?»
В серебрящейся темноте, в кривой рамке полураспахнутых дверей она пыталась разглядеть гостиную, пыталась угадать, где стоял мальчик, когда его ударили. Но угадывались лишь черты прошедшего застолья. Угол оконного стекла был отмечен смятым листком бумаги, как белой капелькой конъюнктивита уголок глаза. За этот день сколько планов было нарисовано фломастером на таких листках. Сколько отвергнуто?! Даже списки соседей, их надо убить в течение следующей недели, даже дети в этих списках. Желтел опрокинутый соломенный стул. Покачивалась с неслышимым скрипом бронзовая люстра.
«Ударили по голове, и Ник упал, тогда ему закатали рукав и сделали впрыскивание? Бедный мальчик… Неужели он сопротивлялся? Он не успел. Конечно, он не успел… Если бы он успел ударить по лицу хотя бы одного их этих кретинов, ему не жить, даже если разберутся, не простят. А скорее всего, разбираться не станут…»
Наклонилась и слегка потрепала за ухо подошедшую собаку. Собака осторожно слизывала кровь с ее ноги.
— Не надо… Не больно… — Собака подняла морду и замерла, силясь понять человека. — Они разберутся! — сказала Мира. — Они его отпустят! — Собака тихонечко заскулила и поскребла лапой. — Дура я, понимаешь, дура, что во все это полезла…
Она хотела уже войти в дом, но одна из скульптур под навесом, освещенный кусок камня — огромное безобразное лицо, задержала, остановила Миру еще на минуту. Подуло опять. Губы, как судорогой, дернуло горькой улыбкой. Ради этой каменной бабы Александру два года назад позировала она, Мира. Он говорил, что передал главное… Передал то, что скрыто… Вынес всю дьявольскую женскую сущность из недр беснующейся души наружу, на свет… (Как он любил красивые русские слова!) И таким образом покончил с нею. И подчинил…
«Не нужно было садиться с мужчинами за стол… — переключившись, подумала она. — Женщина должна стоять, когда мужчина сидит, женщина должна молчать, пока он говорит. Ни сегодня днем, ни два года назад нельзя было… — Она прикусила кончик языка. Дернула ногой, отгоняя собаку. — Скажу, как было… Пусть думает, что хочет. Пусть сдохнет со своей ревностью!..»
Ее удивил вкус собственных губ. Соленые. Губы всегда были либо сладкими, либо горькими в зависимости от помады, которой она пользовалась. А тут лизнула, и показалось, что кристаллик соли застрял и жжет кончик языка.
