Ее удивил вкус собственных губ. Соленые. Губы всегда были либо сладкими, либо горькими в зависимости от помады, которой она пользовалась. А тут лизнула, и показалось, что кристаллик соли застрял и жжет кончик языка.
«Они убьют его… Убьют, им легче убить, чем отпустить… Освободитель!.. Наверное, Тамару послал разбираться. Она не упустит! Ей только дай! Жалко мальчишку… Не нужно было лезть! Куда полез, урод?.. Зачем?»
Только что она кралась по пустым комнатам, прислушиваясь и ощупывая босой ногой каждую половицу, теперь пошла быстро, не глядя… Пустые комнаты дышали пылью.
«Все скажу, как есть, пусть подавится, Отелло, — решила она. — Если мальчика убили, то его уже убили, если отпустили, то уже отпустили. Ничего не изменишь, сам виноват! А отомстить лучше всего правдой!»
Собака поплелась за Мирой, было слышно чмоканье ее когтей по деревянному полу. Собака сопела, только в полосе света она остановилась, заскулила и повернула назад. Хозяин мог и ударить. Все в этом доме подчинялись простому правилу: никогда без нужды не лезь под руку хозяину.
Горела все та же лампочка. Александр, голый по пояс, лежал на постели с книгой, скрученная в жгут простыня валялась на полу. Можно было себе представить, как он, успокаиваясь и не желая больше в бешенстве бить кулаком в стену, с хрустом выжимал сухую ткань.
— Все? — спросил он, не поворачивая головы.
Он перевернул страничку, кольцо на указательном пальце неприятно сверкнуло Мире в глаза. Она поморщилась, отступая на шаг. Скинула рубашку, узел, стянутый под грудью, не сразу поддался, она чуть не сломала ноготь.
— Все! — вздохнула она и встала коленями на пружинящий край постели. Запрокинула голову, сбрасывая волосы с лица. Посмотрела в зеркало себе в глаза. В зеркале отражались голое мужское плечо, и за плечом неприятная лампочка.
— Они уедут, — сказала она. — Если ты хочешь, они уедут через час. Они уедут, когда ты скажешь, — протянув руку, кончиками пальцев она коснулась макушки Александра, его коротких жестких волос. — Не сердись!
— Красивая женщина.
— Кто? — не поняла она. — Какая женщина?
Он захлопнул книжку, не дочитав, кажется, строки, хотя, возможно, он вообще ее не читал, смотрел на буквы, как другие смотрят на набегающие волны.
— Ты меня обманула, девочка!
Одним движением он перевернулся на спину, обрисовались грудные мышцы. Схватил Миру сразу за оба запястья, больно сдавил и притянул к себе, так что лицо ее оказалось рядом с его лицом.
— Ты рискуешь не собой! — проговорили темные, красиво очерченные губы. — Не собой!
Ей показалось, что запястья хрустнули под нажимом его пальцев.
— Больно! Пусти!
Наверное, несколько минут назад, скручивая простыню, Александр представил себе, что скручивает ее руки. Книга скатилась с постели и стукнулась об пол. Мира посмотрела на книгу, посмотрела в глаза скульптора, глаза показались ей пустыми: под пленочкой мути ничего — яма.
Он будто спал с открытыми глазами. «Он может меня убить, не просыпаясь, — с облегчением подумала Мира, когда живые твердые кольца на ее запястьях наконец распались. — Все-таки легче, когда человек успеет окончить столичный вуз. — Она была спокойна ниже по собственным меркам. — Дикие они. Рассудок всегда опаздывает, не успевает за рукой с ножом. Убьет он меня из ревности, а скажет, что боролся за освобождение грузинского народа… — она зарылась лицом в собственные волосы, в собственные колени. — Ничего и ему не скажу… Ничего он не поймет».
Бросая маленькие жёлтые шкурки на пол, на свои босые ноги, Александр, согнувшись, сидел на постели и очищал мандарин. Легкая щетина на его подбородке шевелилась, губы двигались, но слов не было. Все, что не следовало проговаривать вслух, он, наверное, в течение пяти минут проиграл молча.
— Хочешь, съешь мандарин… — сказал он и протянул ей очищенный плод.
Она дернула головой и глянула ему в глаза, как смогла, быстро и зло.
— Я не хотел тебя напугать, Мира, — сказал он, вполне владея своим голосом. — Но ты привела в дом посторонних людей. Что мы должны думать?
Мандарин покатился по ладони Александра, и Мира поймала его кончиками пальцев.
— Ты прав, она красивая… — сказала Мира и сделала очень длинную паузу. — Они уйдут. Они ничего не знают.
— Это тот мальчик, о котором ты мне говорила? Тот мальчик, что спас твою жизнь?
Осторожно отделив одну маленькую текущую дольку, Мира положила ее себе под язык.
— Он же совсем ребенок. Чем его кололи?
— Ерундой кололи…
— Зачем вообще?
— Не хотели покалечить! Ты знаешь… — подбородок Александра неприятно дернулся. — Никакой крови в доме! Ты знаешь мои правила? Ты знаешь, что мы подумали? Кто может ходить ночью по дому, зачем это нужно?
— А теперь что?
Он поправил зачем-то часы, стоящие на тумбочке. Не ответил.
— Как ты думаешь, — отодвигаясь понемногу от его руки, спросила Мира, — как ты думаешь, Тамара приказала его убить?
— Не знаю… Не знаю я… Если бы он был тем, за кого его приняли, я бы его сам убил… Понимаешь, этого нельзя было делать в доме… Ты знаешь, я могу погибнуть завтра. Может быть, сейчас… В любую минуту и ты, и Тамара… Все… Ты знаешь, война!
— Да, только что я сказала ей то же самое.
— Что ты сказала?
— Я сказала, — Мира не удержалась от кривой улыбки. — Я сказала, что идет война, и это нужно понять. Я сказала, что на войне иногда убивают…
— Его матери сказала?
— Да.
— Ты с ним спала?
— Знаешь, когда я сказала про войну, она меня почему-то точно так же об этом спросила. Если тебе интересно, то да. Он спас мне жизнь. Он еще ребенок…
— А что ты ответила его матери?
— Правду.
— Ты лжешь!
— Когда я лгу — теперь или раньше лгала?..
Ощутив свою власть, Мира притянула его к себе, нажала ладонями на грудь, заставила лечь.
— Успокойся, все будет хорошо. Машина с оружием придет завтра утром. Я все сделала, как нужно. А с кем я сплю — с известным грузинским скульптором или с московским школьником, кому это интересно, когда идет война?
— Уезжай утром… — сказал он с уже совсем другой интонацией. Его волосатые руки, расслабленные, лежали вдоль тела. — Погаси лампу! Свет на веках, очень неприятно…
Вкус соли на губах, будто вдруг хлебнула теплой морской воды. Но теперь Мира догадалась: кровоточит без боли последний молочный зуб. Осторожными движениями ладоней она разглаживала тело скульптора, и напряженные мышцы под кончиками ее пальцев, под коротенькими ударами острых ногтей распускались, становились мягкими и горячими.
Она погасила лампу и шепотом спросила:
— Сколько нужно времени грузовику… На то, чтобы добраться отсюда до Очамчире?
— В хорошем варианте два дня, мы можем перегонять его только ночью, но ты должна приехать раньше, все документы уже готовы.
— Понимаю…
— Зачем ты с ним спала… с ним было хорошо?
— Он мальчик, я же сказала… Самый обыкновенный московский школьник. Но если он умрет, это останется на нашей совести.
За неровным дыханием скульптора, за тиканьем часов Мире показалось еще что-то, будто далекий хлопок, и еще один, ее ногти впились в грудь Александра.
— Кажется, стреляли у моря где-то?
— Нет! — отозвался он. — Больше похоже на выхлоп… Зря ты испугалась, Тамара не любит убивать!
Сорвавшись с края стены, он упал на спину, не больно, он не ушибся даже, только в носу зачесалось. Небо легло над его головой, небо было шершавым. Звезды, огромные, белые, яркие, горели и обдирали глаза, как крупная соль, как свежая наждачная бумага. Подхлестнув его страх, мотор за стеною выстрелил и перешел на холостой ход.
«Зачем я сюда полез? — спросил он у себя. — Если так по-глупому убьют, обидно!»
Он подумал еще, что, может быть, слезы — это остатки химии, ведь ему совсем недавно впрыснули что-то под кожу.
Хлопнули дверцы машины, послышались шаги и голоса.
— Где ключ?
— Не знаю… — второй голос оказался женским. — Посмотри в бардачке.
Громыхнул, вероятно от удара кулака, наружный навесной замок, и еще один мужской голос сказал по-грузински:
— А если грузовик придет?
— Грузовик сюда не придет, — сказала женщина. — У него другой маршрут, — она крикнула в сторону моря. — Зураб, ну где ключ?!
— В бардачке только пистолет! Это твой, Тамара?
Рукавом вытерев слезы, Ник присел и сразу увидел, что фары машины горят в полный накал. Над стеною висело неприятное зарево. Сквозь щели ворот полосами врывалась белизна. Он поморщился, поднялся на ноги и, покачиваясь, встал лицом к воротам. Он пытался по голосам угадать, сколько же человек приехало. Защелкал, прокручиваясь по металлу, ключ, и первый мужской голос забубнил:
