«Когда я вернулась въ людскую, колоколъ звалъ насъ къ обѣду. Полдень ужь прошелъ! А надо было еще доставить матеріалъ для новаго шлафрока! Достать его можно было лишь однимъ способомъ. За обѣдомъ я притворилась больною и такимъ образомъ обезпечила въ полное свое распоряженіе все время до вечерняго чаю.
«Нѣтъ надобности говорить вамъ чѣмъ я занималась, пока домашніе думали что я лежу въ постели въ своей комнатѣ, и какъ я провела ночь, послѣ того какъ опять притворилась больною во время чаю и была отослана въ постель. Приставъ Коффъ открылъ по крайней мѣрѣ это, если не открылъ ничего болѣе. И я могу догадываться какомъ образомъ. Меня узнали (хотя, и съ опущеннымъ вуалемъ) въ холщевой лавкѣ въ Фризингаллѣ. Какъ разъ противъ меня, за прилавкомъ, у котораго я покупала полотно, стояло зеркало; а въ этомъ-то зеркалѣ я увидала, какъ одинъ изъ прикащиковъ показалъ другому на мое плечо и шепнулъ что-то. Ночью, тайно работая взаперти въ своей комнатѣ, я слышала за дверью шепотъ служанокъ, которыя подсматривали за мной.
«Въ этомъ не было важности; нѣтъ ея, и теперь. Въ пятницу поутру, задолго до пріѣзда пристава Коффа, новый шлафрокъ, — для пополненія вашего гардероба на мѣсто взятаго мною, — былъ сшитъ, вымытъ, высушенъ, выглаженъ, перемѣченъ, сложенъ точь-въ-точь какъ прачка складывала бѣлье, а положенъ къ вамъ въ комодъ. Нечего было бояться (въ случаѣ осмотра бѣлья по всему дому), что новизна шлафрока обличитъ меня. Когда вы пріѣхали въ вашъ домъ, ваше бѣлье было только-что куплено, — вѣроятно по случаю возвращенія домой изъ-за границы.
«Вслѣдъ затѣмъ прибылъ приставъ Коффъ, и каково же было мое удивленіе, когда я услыхала то, что онъ думалъ о пятнѣ на двери.
«Я считала васъ виновнымъ (какъ я призналась уже) скорѣе потому, что мнѣ хотѣлось этого. И вотъ приставъ совершенно инымъ путемъ пришелъ къ одинаковому со мной выводу! И платье, единственная улика противъ васъ, въ моихъ рукахъ! И ни одна живая душа, даже вы сами, не знаетъ этого! Я боюсь передавать вамъ, что я почувствовала, вспомнивъ эти обстоятельства, — вы послѣ того возненавидѣла бы опять обо мнѣ.»
На этомъ мѣстѣ Бетереджъ взглянулъ на меня чрезъ письмо.
— До сихъ поръ ни малѣйшаго проблеска, мистеръ Франклинъ! проговорилъ старикъ, снимая тяжелыя очки въ черепаховомъ станкѣ и слегка отодвигая отъ себя признаніе Розанны Сперманъ; — не пришли ли вы къ какому-нибудь заключенію, сэръ, пока я читалъ?
— Сперва докончите письмо, Бетереджъ, можетъ-быть, въ концѣ найдется нѣчто бросающее свѣтъ. Послѣ того я скажу вамъ словечка два.
— Очень хорошо, сэръ. Я только дамъ отдохнуть глазамъ и потомъ буду продолжить. А пока, мистеръ Франклинъ, я не тороплю васъ; но не потрудитесь ли сказать мнѣ хоть одномъ словечкомъ, видите ли вы, какъ вамъ выбраться изъ этой ужасной каши?
— Вижу только, что мнѣ надо выбраться отсюда опять въ Лондонъ, сказалъ я, — и посовѣтоваться съ мистеромъ Броффомъ. Если онъ не поможетъ мнѣ…
— Да, сэръ?
— И если приставъ не выйдетъ изъ своего уединенія въ Доркингѣ….
— Не выйдетъ, мистеръ Франклинъ!
— Въ такомъ случаѣ, Бетереджъ, — на сколько я понимаю теперь, — я истощилъ всѣ свои средства. Послѣ мистера Броффа и пристава я не знаю никого, кто бы могъ провести мнѣ хоть малѣйшую пользу.
Между тѣмъ какъ я говорилъ, кто-то постучался въ дверь. Бетереджъ, повидимому, былъ столько же удивленъ какъ и раздосадовавъ этою помѣхой.
— Войдите, раздражительно крикнулъ онъ, — кто тамъ такой!
Дверь отворилась, и къ намъ тихонько вошелъ человѣкъ такой замѣчательной наружности, какой мнѣ еще не случалось видать. Судя по его стану и тѣлодвиженіямъ, онъ былъ еще молодъ. Судя по его лицу, если сравнитъ его съ Бетереджемъ, онъ казался старѣе послѣдняго. Цвѣтъ его лица былъ цыгански смуглъ; исхудалыя щеки вдались глубокими впадинами, надъ которыми скулы выдавались навѣсомъ. Носъ у него былъ той изящной формы, что такъ часто встрѣчается у древнихъ народовъ Востока и которую такъ рѣдко приходится видѣть у новѣйшихъ племенъ Запада. Лобъ его поднимался высоко и прямо отъ бровей, съ безчисленнымъ множествомъ морщинъ и складочекъ. Въ этомъ странномъ лицѣ еще страннѣе были глаза: нѣжно-каріе, задумчивые и грустные, глубоко впалые глаза эти смотрѣли на васъ и (по крайней мѣрѣ такъ было со мной) произвольно завладѣвали вашимъ вниманіемъ. Прибавьте къ этому массу густыхъ, низко-курчавыхъ волосъ, которые по какой-то прихоти природы посѣдѣли удивительно причудливо и только мѣстами. На маковкѣ они еще сохраняли свой природный цвѣтъ воронова крыла. Отъ висковъ же вокругъ головы, — безъ малѣйшаго перехода просѣди для умаленія противоположности, — она совершенно побѣлѣла. Граница двухъ цвѣтовъ не представляла никакой правильности. Въ одномъ мѣстѣ бѣлые волосы взбѣгали въ чернь, въ другомъ черные ниспадали въ сѣдину. Я смотрѣлъ на этого человѣка съ любопытствомъ, котораго, стыдно сознаться, никакъ не могъ преодолѣть. Нѣжно-каріе глаза его кротко размѣнялись со мной взглядомъ, а онъ встрѣтилъ невольную грубость моего взгляда извиненіемъ, котораго я, по совѣсти, вовсе не заслуживалъ.
— Прошу прощенія, сказалъ онъ, — я никакъ не думалъ, что мистеръ Бетереджъ занятъ.
Онъ вынулъ изъ кармана ластъ бумага и подалъ его Бетереджу.
— Списокъ на будущую недѣлю, проговорилъ онъ. Глаза его лишь на одинъ мигъ остановилась на мнѣ, а затѣмъ онъ такъ же тихо вышедъ изъ комнаты, какъ и вошелъ.
— Кто это? спросилъ я.
— Помощникъ мистера Канди, сказалъ Бетереджъ; — кстати, мистеръ Франклинъ, вамъ жаль будетъ слышать, что маленькій докторъ до сихъ поръ еще не оправился отъ болѣзни, которую охватилъ, возвращаясь домой съ обѣда въ день рожденія. Здоровье его такъ себѣ; но памяти онъ вовсе лишился во время горячки, и съ тѣхъ поръ отъ нея осталась одни обрывки. Вся практика пала на помощника. Да ея теперь и немного, кромѣ бѣдныхъ. Имъ-то ужь нечего дѣлать. Имъ надо ужь довольствоваться этимъ пѣгимъ цыганомъ, а то и вовсе некому будетъ лѣчить ихъ.
— Вы, кажется, не любите его, Бетереджъ?
— Его никто не любитъ, сэръ.
— Отчего жь онъ такъ непопуляренъ?
— Ну, начать съ того, мистеръ Франклинъ, что и наружность не въ пользу его. А потомъ разказываютъ, что мистеръ Канди принялъ къ себѣ весьма темную личность. Никто не знаетъ кто онъ такой и нѣтъ у него на одного пріятеля въ околоткѣ. Какъ же ожидать, чтобъ его полюбили послѣ этого?
— Конечно, это невозможно! Позвольте узнать, что ему нужно было, когда онъ передалъ вамъ этотъ лоскутокъ бумаги?
— Да вотъ принесъ мнѣ еженедѣльный списокъ больныхъ, которымъ нужно давать немножко вина. Миледи всегда аккуратно раздавала добрый крѣпкій портвейнъ и хересъ больнымъ бѣднякамъ, а миссъ Рахиль желала, чтобъ обычай этотъ соблюдался. Не тѣ ужь времена то! Не тѣ! Помню я, какъ мистеръ Канди самъ приносилъ списокъ моей госпожѣ. Теперь помощникъ мистера Канди приноситъ его мнѣ самому. Ужь я буду продолжать письмо, если позволите, сэръ, сказалъ Бетереджъ, потянувъ къ себѣ признаніе Розанны Сперманъ;- не весело его читать, согласенъ. Да все же лучше: не раскисну, вспоминая о прошломъ. Онъ надѣлъ очки и уныдл покачалъ годовой.
— Сколько здраваго смысла, мистеръ Франклинъ, въ вашемъ поведеніи относительно матерей, когда онѣ впервые отправляютъ васъ въ жизненный путь. Всѣ мы болѣе или менѣе неохотно являемся на свѣтъ. И правы мы всѣ до единаго.
Помощникъ мистера Канди произвелъ на меня слишкомъ сильное впечатлѣніе, чтобъ я могъ такъ скоро забыть о немъ. Я пропустилъ неопровержимое изреченіе Бетереджевой философіи и возвратился къ пѣгому человѣку.
— Какъ его имя? спросилъ я.
— Какъ нельзя быть хуже, проворчалъ Бетереджъ. — Ездра Дженнингсъ.
Сказавъ мнѣ имя помощника мистера Канди, Бетереджъ, повидимому, нашелъ, что уже довольно потрачено времени на пустяки. Онъ принялся за просмотръ письма Розанны Сперманъ. Съ своей стороны, я сидѣлъ у окна, поджидая пока онъ кончитъ. Мало-по-малу впечатлѣніе, произведенное на меня Ездрой Дженнингсомъ, изгладилось. Да и то ужь кажется совершенно необъяснимо, что въ моемъ положеніи кто-нибудь могъ произвесть на меня какое бы то ни было впечатлѣніе. Мысли мои приняли прежнее направленіе. Еще разъ поневолилъ я себя смѣло взглянуть на свое невѣроятное положеніе. Еще разъ пробѣжалъ я въ умѣ тотъ планъ дѣйствія, который начерталъ себѣ на будущее время, кое-какъ собравшись съ духомъ.
Нынче же вернуться въ Лондонъ, изложить все дѣло мистеру Броффу, и наконецъ главное: добиться (какимъ бы то ни было средствомъ, цѣной какихъ бы то ни было жертвъ) личнаго свиданія съ Рахилью, — вотъ каковъ былъ мой планъ дѣйствія, насколько я могъ обдумать его въ то время. До отхода поѣзда оставалось еще болѣе часа. Кромѣ того, Бетереджъ, пожалуй, могъ найдти въ непрочитанной еще части письма нѣчто такое, что мнѣ пригодилось бы къ свѣдѣнію, прежде чѣмъ я выйду изъ дому, въ которомъ пропалъ алмазъ. Письмо оканчивалось такъ:
