Он шел, распахивая двери. Упругие шаги гулко отзывались в слишком высоких для него залах, и даже книжные шкафы с недоумением взирали на самоуверенного молодого человека в слишком голубых джинсиках, слишком пестрой футболке, со слишком большой сумкой на боку. Вообще-то, сюда входить с сумками не разрешали никому, но ему, видимо, было позволено много больше, чем обыкновенным читателям. Ведь он был из тех, кто пишет, и его знали, если не в лицо, то по имени. Обширные статьи, подписанные «Максим Самохин», читал весь город — по крайней мере, он был в этом уверен. Поэтому и была упругой его походка, яркой одежда, гордой осанка.
А в эти тихие высокие залы он пришел за сенсацией, тем и отличался от обыкновенных посетителей, книжных червяков, копающихся в залежах книг и рукописей, с робкой надеждой накропать изделие-диссертацию, которая сможет убедить строгий ВАК.
Книжных червей Максим не понимал — он предпочитал жизнь стремительную, полную радостей и приключений.
Еще Максим не мог понять, куда подевались сотрудники отдела рукописей, и даже начал озираться, что было ему не свойственно, но так никого и не обнаружил.
— Есть здесь кто-нибудь? — негромко позвал Максим.
Из-за шкафа показалась лохматая голова:
— Кто-нибудь — несомненно, — и тут же исчезла.
— А некто Глеб Ершов есть? — решил уточнить Максим.
— Да, это я, и я совершенно не некто. — Голова появилась снова.
— Максим Самохин, — тут же представился известный журналист, чтобы наглядно продемонстрировать разницу между некто и личностью известной.
— И что вы хотели бы от Глеба Ершова? — На «лохматую голову» имя журналиста впечатления не произвело. Видно, он самозабвенно занимался древними рукописями и газет не читал, а если читал, то двухсотлетней давности.
— Корреспондент газеты «Новый день», — решил прояснить обстановку Максим.
— Тогда вам не к нам, на Фонтанку — в газетный отдел.
— Нет, как раз к вам: вы нашли какие-то письма Толстого к издателю или еще к кому-то, вот я их перефотографирую и сделаю замечательную статью — это же настоящая сенсация.
— Вы уверены?
— Конечно, а вы нет? Ведь Толстой — наш великий писатель, изученный вдоль и поперек.
— Собственно, лично я никаких писем великого писателя не находил. Насчет же изученности…
Максим знал, что нельзя разрешать разглагольствовать людям, которые считают себя очень умными, и напористо перебил:
— А чьи же письма вы нашли?
— Видите ли, молодой человек… — Хозяину лохматой головы скорее всего еще не исполнилось тридцати, и Максим запомнил обращение «молодой человек» — чтобы при первом удобном случае ответить взаимностью. — Видите ли, род Толстых был древним и невероятно плодовитым, эта фамилия дарила Родине отнюдь не только писателей, хотя и писатели, безусловно, были, и неплохие…
— Чьи письма-то?
— Если вы говорите о письмах, обнаруженных мною в архивной папке за номером…
— Да, именно о них, — снова перебил Максим.
— …то это письма известного дипломата, сподвижника Петра Первого…
— Замечательно, у нас скоро День рождения города, как раз подходит… И о чем же он писал?
— В основном о собственных успехах, ну и немного о тех наградах, которые желал бы получить.
— Превосходно! — Максим уже видел легкие, наполненные сарказмом строчки — мол, ничего не изменилось и т. д. и т. п. — И давно вы их обнаружили?
— Да уж не недавно, а в газетах ведь в основном про новости пишут, так?
— Про прошлое тоже пишем, вы себе представить не можете, насколько народ сейчас не знает историю, а без корней нельзя, нельзя. Письма у вас?
— Да, пройдемте. — И «лохматая голова» по имени Глеб ловко просунулась в небольшую щель между шкафами. Максим пока тоже еще не растолстел, хотя и был популярным журналистом, среди которых полнота, точнее, дородность — в моде. Только сумка застряла. Так как в сумку была спрятана профессиональная фотокамера и целый набор вспышек и ламп, Максим бросить ее не хотел и чуть было не обрушил шкаф, до отказа набитый альбомами и папками с гравюрами.
— Да бросьте вы ее, потом достанем, — крикнул Глеб, пытаясь остановить неудержимо раскачивающийся шкаф.
— Как же, брось, в ней тысяч на десять долларов! — Максим спасал ценности.
— А в шкафу на миллионы, если рассыпется, не собрать, точно!
— Соберете, на то вы и библиотекари.
Глеб, как более сообразительный и незастрявший, наконец нашел выход:
— Садись. Садись на корточки, только медленно. — Максим послушался. — Так, медленно ставь свои ценности на пол, так, поворачивай сумку на бок, так, — вкрадчиво командовала «голова». Послушный Максим выполнял распоряжения, и шкафоколебания понемногу удалось погасить. — Ну вот, теперь можешь встать, и не вздумай тащить сюда свой баул, кто тебя только с ним сюда пропустил!
— Понаставили шкафов, не пройдешь. Там фотоаппаратура, должен же я тебя сфотографировать, и письма тоже. У нас газета иллюстрированная, между прочим.
— Шкафы, между прочим, здесь самая необходимая вещь. Это, друг мой, библиотека, а не пивная.
— Но можно как-нибудь попросторнее, без этих щелей.
— Вы, дорогой друг, как я вижу, совсем не в курсе наших проблем. Пространства не хватает, это, знаете ли, бич всех более-менее приличных наших библиотек. Так что ни попросторнее, ни поправильнее мы не можем. Ваше счастье, что это шкаф прошлого века и поэтому устойчивый, иначе бы вам век с нами не расквитаться.
— О проблемах «Публички» я тоже буду писать. Мне обещал интервью Матвей Сергеевич. Ведь безобразие, распыляем народное, национальное достояние: одна сгорела, у вас потоп был, кражи, грабежи.
— Потоп не у нас.
— Где будем фотографироваться? — Максим привык распоряжаться и не привык к тому, что его поправляют. — Где твой стол?
— Вот мой стол, но я что-то запамятовал, когда мы перешли на «ты»?
— Когда шкаф падал. Что-то некрасивый какой-то стол, не похоже на стол ученого… — Максим оглянулся.
— А на что похоже?
— Вот, — он рванул к окну, потому что там стоял типичный «ученый» стол, — вот то, что надо, видно, что здесь… овладевают наукой, и размер подходящий, и фон хороший: вон Екатерина видна, и резьба — черт, ее не взять в кадр, — а ну садись.
Максим, окунувшись в родную стихию, умел подавлять волю окружающих, и уже через минуту Глеб послушно менял позы, поворачивался и морщил лоб — в ответ на просьбу сделать умное лицо, поскольку возражения типа: «А у меня какое?» — Максим не принимал.
— А это что такое? Какие-то каракули, где, собственно, письма? Наши.
— С каких это пор они стали нашими? Письма у меня, естественно, а это же не мой стол, а стол подлинного ученого.
— Ну так тащи их сюда и не тяни волынку, мне еще к Матвею Сергеевичу идти. Скоренько давай.
Когда Глеб ушел, Максим от нечего делать начал перебирать исписанные непонятными каракулями листочки — то есть он, разумеется, знал, что это не каракули, а арабская вязь, так как был вполне образованным человеком. Но все непонятное проще назвать каракулями. Листки были похожи один на другой, как родные братья. А то, что копаться в бумагах на чужом столе неприлично, Максиму в голову не приходило.
Кое-что было переведено — к некоторым страницам были аккуратно приколоты тоненькие кальки с переводом.
Строки, явно писанные девичьей рукой, читались легко. Но читать было неинтересно: какие-то «беи», «оглу» и «абу» называли друг друга Посланцами Солнца, Высокими Престолами и вообще любезничали. Читая по диагонали, суть ухватить не удавалось.
Впрочем, один листок не был похож на все остальные: это была карта, точнее, схема — река, дома, деревья, обозначенные двумя черточками, и подпись, разумеется каракулями, а сверху, чуть видно, карандашом перевод: «Казну Бекташи ищи здесь».
Максим напрягся. Слово «казна» он знал и понял, что означает крестик возле одного из зданий на схеме. Там были еще какие-то надписи, но не переведенные. Дальше опять шла переписка, такая же непонятная, но при более внимательном чтении главное разобрать было можно: эти самые «беи» и «оглу» от кого-то скрывались и, видимо, спрятали свою казну, спрятали надежно.
На самом последнем листке — это был ксерокс, снятый с русского оригинала, причем тоже письмо, видимо не такое старое, как те, что были написаны каракулями, — Максим успел прочитать только одну фразу: «Я уверен, Ваше Высокопревосходительство, что сокровища, укрытые бекташами, до сих пор хранятся в сем тайном месте».
Максим, безусловно, не стал бы отрываться от такого увлекательного чтения, но вернулся Глеб с письмами и начал толковать о них. Максим слушал вполуха: старинные, хотя и звучащие весьма злободневно сентенции теперь интересовали искателя сенсаций куда меньше.
