Был девятый час утра.
К подъезду большого меблированного дома, расположившегося на одной из центральных улиц Москвы, подошел человек средних лет, одетый плоховато.
В особенности пообтерся его котелок, совершенно выцветший местами и даже побуревший.
Пальтишко еще туда-сюда, казалось сносным и было, видимо, когда-то щегольским. Но обувь давно не чистилась, а низ брюк, в особенности на задках, совершенно обшуркался до бахромок.
Тем не менее господин этот самоуверенно, если не прямо-таки гордо, спросил швейцара, подметавшего лестницу и сени:
— У вас стоит Хмуров?
— Иван Александрович?
— Да, Иван Александрович Хмуров, прибывший с месяц тому назад из Петербурга.
— В четырнадцатом номере-с. Только они еще спят, — добавил раздумчиво швейцар, едва ранний посетитель сделал шаг по направлению к лестнице.
— Ну, для меня встанет, — ответил тот еще более самоуверенно.
— Галоши снять потрудитесь, — попросил его швейцар.
— Я без галош, — ответил он и пошел наверх. Потом, с площадки, он еще крикнул вопросительно:
— Где? Куда идти?
— Бельэтаж, направо, третья дверь.
Швейцар мысленно прозвал раннего посетителя «шантрапой» и был втайне уверен, что столь важный постоялец, как Иван Александрович Хмуров, не только через порог к себе в номер его не пустит, но с достойным внушением сейчас же с лестницы обратно спровадит.
Но швейцар ошибся в своих смелых догадках.
Гость постучался, правда, и раз, и два, и три, но добился-таки своего. Когда наконец изнутри помещения откликнулись: «Кто там?» — он громко ответил на «ты»:
— Отворяй, брат, свой пришел, Пузырев Илья Максимович.
Послышался шорох, потом затопали быстрые шаги, и щелкнул замок.
Пузырев вошел.
В двух шагах от двери стоял хозяин комнаты, одних с ним средних лет, но выше ростом и даже теперь, халате, наскоро накинутом на плечи, смотрящий молодцевато и красавцем. Однако лицо его выражало более нежели удивление и беспокойство: на нем отражалась тревога, как-то странно сочетавшаяся с наружною, привычною молодцеватостью Хмурова.
Но Пузырев если и подметил в нем эту тревогу, тотчас же, при первом взгляде на него, не придал ей никакого значения, быть может потому, что ничего иного, вероятно, и не ждал. Он сказал только:
— Что, удивил я тебя внезапностью моего визита? Извини…
— Признаюсь, да. К тому же такой ранний час… Я поздно вернулся…
— Очень жаль, — отвечал Пузырев с невозмутимым спокойствием и проследовал из маленькой, отгороженной передней далее, в подобие гостиной, где он сел.
Хмуров опустился на придвинутый к стене большой дорожный сундук. Пузырев продолжал тоном невозмутимого сознания своего права:
— Прийти к такому барину, как ты, позже было бы делом рискованным. Тебя, вероятно, застать только и возможно, что раненько утром.
— Ну нет, я иногда…
— Дело не в том, дружище, — перебил его Илья Максимович, — а раз я пришел, раз я тебя разыскал и застал одного, нам необходимо и потолковать с глазу на глаз…
— Да я ничего против не имею, — нехотя протянул Иван Александрович, только таким тоном, который ясно выражал совершенно противоположное. — Я даже сам с тобою все хотел повидаться или, по крайней мере, написать тебе… Только сегодня я ужасно устал, провел бессонную ночь и расстроен еще к тому… Нельзя ли, брат, Илья Максимович, отложить? До завтра бы нашу беседу отложить, право? А завтра я весь к твоим услугам.
Пузырев смотрел на него и улыбался. Он теперь не прерывал его, но ирония его улыбки говорила Хмурову ясно, что от него ему не отделаться. После краткого, хотя и довольно тягостного для него молчания он решился наконец сказать:
— Ты мне писал, но в такое время, когда я, ей-Богу, ничего не мог сделать. Я только что приехал в Москву, не успел еще оправиться от петербургского погрома…
— Знаю, знаю, — ответил с растяжкою Пузырев и бесцеремонно развалился в мягком кресле. — Я в данном случае не в тебя, Иван Александрович, и, сколько мог, никогда не терял тебя из виду.
Хмуров слегка побледнел.
— Да, — продолжал столь же нахально его гость, — я привык следить за участью моих друзей, и я всегда знаю, когда дела их идут на понижение и когда, наоборот, на повышение, как, например, в последние дни у тебя…
— У меня? Какой вздор!
— Стой! Подожди! Ты мне, Иван Александрович, прежде всего не лги.
— Я и не думаю лгать…
— А если у меня есть доказательства? — спросил, упорно смотря ему прямо в глаза, Пузырев. — Что ты тогда скажешь?
— Позволь, пожалуйста! Дай мне свободно договорить, выслушай меня не перебивая, и ты сам все поймешь.
— Говори, хотя, откровенно тебе признаюсь, я и так все знаю.
— Прекрасно, если знаешь! Тем лучше и для тебя, и для меня самого. Да, я действительно не скрою, что на этой неделе мне посчастливилось и я сделал небольшое, пустяковое дело, благодаря которому я действительно слегка оправился, но и только, а отсюда до полной поправки, до возможности делиться с другими и, как ты этого требуешь, дать другому тоже возможность снова встать на ноги, — еще очень далеко. Я ведь знаю, что ты от меня хочешь. Будь вопрос в каких-нибудь десяти, пятнадцати рублях, я не стал бы и спорить, я бы даже последнее заложил или продал, чтобы выручить товарища, но тебе ведь куш целый нужен, тебе сейчас сотни выложи да подай.
— Хорошо, ты кончил? — спросил его с презрительным спокойствием Пузырев.
— Разве я не правду говорю?
— Конечно, — ответил Илья Максимович, меняя вдруг спокойный тон на строгий и даже откинувшись от стенки кресла, где, казалось, он так удобно расположился. — Ты лжешь, и мне нетрудно будет тебе это доказать.
Если даже теперь он и сердился, то сдерживаясь, все-таки голоса не возвышал, а, напротив, точно опасаясь, как бы их не подслушали, говорил чуть ли не шепотом.
— Начать с того, что, отмеривая самому себе бессовестно широко, ты почему-то считаешь более справедливым, чтобы я довольствовался от тебя нищенскими подачками, точно в самом деле права наши, если уж на то пошло, не должны быть во всем совершенно равны.
Хмуров при этих словах невольно улыбнулся. Пузырев не преминул подметить улыбку и продолжал:
— Напрасно смеешься, брат Иван Александрович, и как бы тебе не пришлось, с утра посмеявшись, наплакаться к вечеру.
— Что это, угроза?
— Понимай как хочешь, но я еще не все сказал. В деле нашем мы с тобой были равны, пусть же и участи наши сравняются во всем. Ты считаешь для себя слегка оправиться — жить в бельэтаже первоклассных меблированных комнат, быть одетым чуть ли не у Жоржа, завтракать в «Славянском базаре», обедать в «Эрмитаже» и ужинать в «Стрельне» или у «Яра» да ездить на рысаках от Ечкина, так почему же ты думаешь, что для меня достаточно десяти, пятнадцати рублей?
— Во-первых, я этого совсем не думаю, — нетерпеливо ответил Хмуров.
— А во-вторых?
— А во-вторых, неужели же тебе не ясно, что все это: и завтрак в «Славянском базаре», и обед в «Эрмитаже», и ужин у «Яра» или в «Стрельне», и, наконец, роскошнейший выезд от Ечкина — мне нужно потому, что только при такой обстановке я на хорошее дело могу навернуться…
— Ну да, конечно. Как тебя не понять, — снова усмехнулся Пузырев с обычною ему насмешкою. — Все это тебе необходимо для приискания денег, а деньги, раз они найдены, тебе нужны для продолжения жизни в той же обстановке. Остроумный вывод.
Но Хмуров начинал сердиться.
— Который принадлежит тебе одному, — сказал он, — и ты же один им и восхищаешься. Завидное самодовольство, все, что могу на это сказать!
— Ну а я скажу тебе в таком случае совсем иное. Слушай меня внимательно и знай вперед, что я ни на какие уступки на этот раз не пойду.
— Опять угроза?
— Зачем? Простое требование…
— Основанное на чем? Позвольте, пожалуйста, узнать.
— На моих равных с тобою компанейских правах по некоторым особенным делам, напоминать которые друг другу, я полагаю, нам нет особенной надобности. Требование это заключается в немедленной выдаче мне тысячи рублей, обманным образом мне недоданных при известных тебе обстоятельствах.
— Но если у меня их нет?! — горячо воскликнул Хмуров и, вспылив, даже встал с сундука, на котором сидел.
— Неправда. Они у тебя есть, они должны у тебя быть, а если бы даже их и не было, то кричать об этом так, чтобы в коридоре было слышно, во всяком случае, не благоразумно.
— Это черт знает что такое!
— Совершенно с тобою согласен и скажу тебе даже: всякие подобные недоразумения между нами необходимо раз навсегда прекратить. Выдай мне причитающуюся давным-давно тысячу рублей, и заживем по-старому — добрыми друзьями.
