Михаил Черненок - Ястреб ломает крылья

Ранняя и на редкость дружная по сибирским меркам весна уже к середине апреля согнала с полей снежные сугробы. Быстро отжурчали вешние ручьи, зазеленела молодая трава и наступил по-летнему теплый май.

Девятого мая в селе Раздольном праздновали очередной День Победы. Когда-то здесь насчитывалось больше десятка участников Великой Отечественной войны. Теперь от большинства из них, как память, остались только поблекшие красные звездочки, прибитые к домам тимуровцами-пионерами в советское время. Из ныне живущих ветеранов, пожалуй, лишь восьмидесятитрехлетний дед Егор Ванин – гвардейского роста с белой окладистой бородой оставался в полном здравии и на крепких ногах. Всю Отечественную Егор Захарович провоевал снайпером. Несмотря на солидные годы, старик не утратил навыков стрельбы, имел хорошее зрение и был заядлым охотником. Промышлял он птицу и зверя с зауэровской двустволкой, привезенной из поверженной Германии в качестве трофея. Помогала ему в охотничьем деле породистая сибирская лайка по кличке Белка.

Как большинство сибирских сел, Раздольное представляло собой одну широкую улицу. До райцентра от села насчитывалось около тридцати километров по укатанной щебеночной дороге, а буквально за околицей проходила автотрасса Новосибирск – Кузбасс. Почти на стыке этих дорог стояла похожая на терем «Шашлычная», к которой часто сворачивали проезжавшие по трассе автомобилисты. В этот день из распахнутой настежь двери шашлычной слышалась радиотрансляция «Маяка», передававшего песни военной поры. Молодежь «старые песни о главном» не интересовали. Подрастающий жених Ромка Удалой, прозванный в селе Шустряком, сидя на лавочке перед палисадником родительского дома, наяривал на двухрядке мелодию некогда популярной «Жалейки» и юношеским баском напевал совсем другие слова:

Окружавшие гармониста школьные подружки-хохотушки после каждого куплета закатывались звонким смехом.

На другой стороне улицы на завалинке ветхой избенки с покосившимся навесом над крыльцом задумчиво сидел небритый тракторист Кеша Упадышев – лысоватый пухлый мужичок, лет сорока в вылинявшем солдатском обмундировании и в тапочках на босу ногу. Неожиданно он уставился на гармониста и строго крикнул:

– Шустряк! Ты на кого намекаешь?!

– Ни на кого! – хитро прищурив озорные глаза, ответил Ромка. – Для души играю!

– Как это «для души»?

– Просто так, чтобы всем весело было.

– Гляди у меня! Доиграешься…

Упадышев погрозил Ромке желтым от самосада пальцем и стал смотреть в сторону шашлычной. Оттуда только что вышел долговязый комбайнер Замотаев, одетый, как и Кеша, в старую солдатскую форму с тем лишь отличием, что вместо тапочек на его ногах были растоптанные кирзовые сапоги, а на кудлатой голове – камуфляжный картуз. Он прямиком устремился к Упадышеву. Присев рядом с Кешей на завалинку, поздоровался.

– Здорово, Гриня, – ответил Упадышев. – Чо, причастился в шашлычной?

Замотаев с тяжелым вздохом потер ладонями морщинистое лицо. Заговорил с сожалением:

– Хотел по случаю Победы стакашек портвейна чекалдыкнуть, да промахнулся. Лизка Удалая сегодня не в духе. Наотрез отказалась отоварить под запись.

– Зато братец Лизкин в веселом настроении. Ишь, как гармонь терзает.

– У братца наших забот нету. Ты давеча хвастал, будто трехлитровая банка первача у тебя в баньке заначена.

– Была банка, но сплыла, – хмуро буркнул Упадышев.

– Выпил, что ли?! Или украли?

– Если б… Людка, зараза, об угол бани мою заначку вдребезги расхлестала.

Замотаев словно опешил:

– Не врешь?

– Чего врать… Не видишь, праздничный день, а я сижу трезвый, как дурак.

– Ну, тигра! – заволновался Гриня. – С чего она так люто озверела? Наверно, Колька малой своим ревом довел бабу до белой горячки?

– Колька подрос. Теперь, даже когда Людка его нещадно лупит, молчит, как партизан. Терпеливый будет мужик.

– Ну, форменная тигра! И собственного дитя не жалеет. За что лупит-то?

– За недостойное поведение. Навернет карапуз чашку овсяной каши «Геркулес» и по часу впустую на горшке сидит. Только Людка на него трусы наденет, он, стервец, тут же в них и навалит.

– Вот безобразник. Уже кашу наворачивает?

– И соленые огурцы до безумия любит. Как увидит на столе миску с огурцами, сразу хватает самый большой и уплетает за обе щеки, будто с похмелья.

– Гляди-ка… Причудливый вкус. От материнской груди давно отвык?

– С Людкиных грудей котенка не накормишь. На коровьем молоке пацан вырос. Начиная с четушки. Теперь поллитряк враз заглатывает. После верещит: «Щас ушшусь, ушшусь» и мочится, где попало под Людкины подзатыльники.

– Говорить научился?

– Лопочет. Матерные слова почти все освоил.

– Тебя признает?

– В каком отношении?

– Папкой или батькой называет?

– Ни так и ни сяк.

– А как?

– Наголик стебаный.

– Алкоголик, что ли?

– Дураку понятно.

– Людкина школа?

– Ну, а чья больше. Сам знаешь, без мата Людка двух слов связать не может.

Помолчали.

– Что же нам теперь придумать?… – со вздохом спросил Замотаев. – Не отметить День Победы – большой грех.

– Да, Победа – святое дело… – Упадышев тоже вздохнул. – Можно бы заглянуть к деду Егору Ванину. Прошлый год в этот самый праздник он неплохо угостил меня настойкой на зверобое. Сам битый час просидел с одной рюмашкой, а меня не ограничивал. Считай, всю поллитровку я оприходовал и травку из бутылки зажевал. Мировой старик. Его рассказы о прошлой жизни да о войне настолько приятно слушать, ну прямо, как… стакан хорошего самогона выпить.

– У Егора Захарыча, по-моему, какая-то беда стряслась.

– С чего взял?

– Когда из шашлычной к тебе шпарил, краем глаза видел, как старик с Богданом Куделькиным на корточках разглядывали во дворе лежащую Белку. Либо заболела собака, либо совсем подохла. Так что навряд ли сегодня Егор Захарыч…

– Погоди, Гриня, – внезапно сказал Упадышев и, прищурясь, уставился на усадьбу ветерана, возле которой остановился свернувший с райцентровской дороги мотоцикл «Урал». – Я на трезвую голову хреново вижу. Глянь ты: что за милиционер к деду Егору прикатил?

– Так это же наш участковый Сашка Двораковский из Березовки, – приглядевшись, ответил Замотаев.

– Чего он сюда на праздник припорол?

– Должно быть, Егор Захарыч вызвал.

– Для какой надобности?

Замотаев пожал плечами.

– Давай из любопытства сходим, – после недолгого молчания предложил Упадышев.

– Во придумал! – Замотаев покрутил пальцем у виска. – Там же Богдан Куделькин. Только заявимся, он сразу нахамит: «Вы, друзья, опять пьяные?»

– Ты чо, Гриня, мелешь? Разве мы сегодня пили?

– А ведь, правда, не пили… – смутился Замотаев. – Не пойму, чего мне вдруг померещилось, вроде мы под турахом. – И поднялся с завалинки. – Айда, Кеша, представимся начальству тверезыми как никогда.

Упадышев тоже поднялся.

– Айда-пошли, Гриня.

– Тапочки переобуй, – подсказал Замотаев.

Кеша провел ладонью по лысине:

– Я не артист, чтобы перед каждым выходом в люди обувать штиблеты да причесываться.

Лайка Егора Захаровича оказалась жива и здорова. Когда Упадышев с Замотаевым вошли во двор ветерана, собачка миролюбиво лежала на травке возле ног хозяина и словно прислушивалась к разговору председателя акционерного крестьянского хозяйства Богдана Куделькина с участковым Двораковским. Куделькин, прервав разговор, пристально посмотрел на внезапно появившихся механизаторов и недоуменно проговорил:

– Удивительно…

– Что? – не понял стоявший рядом с ним участковый.

– Праздничный день, а закадычные друзья трезвые.

– И на старуху, Богдан Афанасьевич, бывает проруха, – с усмешкой отшутился Кеша.

– Зачем пожаловали? Если за авансом, то в праздничные дни я денег не выдаю.

– Откровенно говоря, с деньгами у нас всегда две проблемы: или их мало, или совсем нету, – опять усмехнулся Кеша. – Но сегодня, председатель, не волнуйся. Деньжат клянчить не станем. Увидели участкового и решили узнать: чо случилось?…

– Случилось, мужики, такое, что хуже некуда, – сказал участковый и показал на лежавшую около собаки почерневшую кисть человеческой руки. Поглядите, что притащила Белка Егору Захаровичу…

– Во, бляха-муха, елки зеленые… – растерянно произнес Упадышев. – И где она такую оказию нашла?

– Не говорит.

Коша повернулся к Егору Захаровичу:

– А ты, дед Егор, утверждал, будто собачка у тебя настолько умная, что человеческую речь понимает.

– Видишь, Иннокентий, в чем дело… – старик потеребил седую бороду. – Понимать-то она понимает, но сказать не может.