— Димулина Антонина Сергеевна.
— Ну, рассказывайте, что видели, — без всяких вступлений предложил Рябинин, потому что свидетели, как правило, знали причину вызова.
Димулина раскрыла сумочку, закрыла, переложила её с колена на колено, поправила седеющие волосы и опять защёлкала металлическим замочком. Рябинин с интересом смотрел на розовеющее лицо свидетельницы — она волновалась.
— Рассказывайте, — чуть строже предложил он, загораясь вдруг появившимся интересом к допросу.
Димулина посмотрела на следователя почему-то жалобным взглядом, словно Рябинин подозревал её в краже:
— Что я могла видеть… Краем глаза. И нервничала сильно…
— Сейчас-то успокойтесь, — посоветовал Рябинин, наблюдая за пляшущей сумочкой: больной человек или сильно возбудимая натура, коли бегают руки при одном воспоминании о той сцене. Или знает что?
— Муж замахнулся, а она стоит, как вкопанная. Хоть бы крикнула или схватилась бы за голову…
— Зачем за неё хвататься?
— Чтобы как-то прикрыть.
— Он метил в голову?
— Конечно!
— А попал в лицо?
— Если бы ударил, то по голове.
— Разве он не ударил?
— Если бы ударил, то от головы ничего бы не осталось.
— Ну уж? — усомнился Рябинин.
— Конечно. Она же чугунная.
— Кто… чугунная?
— Латка.
— Какая латка?
— Красного цвета, для тушения кур и уток. Муж её схватил и замахнулся, а я как завизжу на весь микрорайон… Он и струсил.
Рябинин громко рассмеялся — тоже на весь микрорайон. Димулина умолкла, удивлённо разглядывая повеселевшее лицо следователя.
— Вот и волнуюсь, — неуверенно заключила она. — Сосед ведь. Дам показания, а он злобу затаит.
— Я вызвал вас по другому поводу. Случай в аэропорту.
— А-а-а, — протяжно сказала Димулина и укрепила сумочку меж колен, чуть их раздвинув. Теперь сумочка стояла крепко. И замок больше не щёлкал, потому что сверху спокойно легли руки. Так спокойно, что Рябинин своими близорукими глазами видел густо-бордовый маникюр. Белёсый луч солнца, отражённый окном противоположного дома, упал на ногти, и они сверкнули рубином, как брусника в лесу.
— Толком я ничего не знаю. Услышала крик и обернулась. Женщина сидит на полу, рядом стоит мужчина. Народ сбежался…
Вот и всё. Золотая крупица не блеснула. Рябинин почувствовал то опустошение, которое возникает от пустоты же. Он смотрел на свидетельницу: что же она сидит? Сидит спокойно, благо спрашивают не о соседе. Да и следователь сидит, как изваяние, потому что беспокойство — дитя интереса.
— Близко подходили? — вяло поинтересовался Рябинин.
— Нет, я скандалов не люблю, — ответила Димулина так, словно их любил он, следователь.
— Что ещё видели?
— Появилась милиция, их забрали, и всё.
— «Скорая» приезжала? — спросил он, потому что больше спрашивать было нечего.
— Ещё раньше.
— До милиции?
— Нет, до этого безобразия с дракой.
— Подождите-подождите, — быстро произнёс Рябинин. — Как же могла приехать «скорая» до удара? Вы что-то путаете…
— Ничего не путаю. Я сидела в уголке на чемодане и видела своими собственными глазами, как два врача прошли к толпе.
— Ну, и когда же приезжала «скорая»? — повторил он.
— Ещё до этого мордобития.
— А к кому?
— Какой-то женщине стало плохо от духоты.
Какая-то женщина Рябинина не интересовала.
Уголовное преступление случается не на пустом месте. Как живая клетка сосудами-капиллярами-волоконцами вросла в организм, так и преступление своими незримыми, а чаще очень даже зримыми нитями связано с жизнью — с людьми и другими событиями. Следователь должен отбросить всё лишнее и показать суду криминал в чистом виде. Как в химии — ненужные примеси мешают. Как в химии — без нужных примесей ничего не получается. А может быть, как в искусстве, как у того знаменитого скульптора, который брал глыбу мрамора и отсекал всё лишнее.
Какая-то женщина Рябинина не интересовала. Он уже всё понял. Людское сознание стремится к логике: если ударили человека и приезжала «скорая помощь», то очевидно, что она приезжала к этому человеку. Так говорили все свидетели. Да Рябинин очень и не спрашивал, тоже увязывая приезд «скорой помощи» с ударом.
Женщина, которой сделалось плохо от духоты, ему не нужна. Заинтересовало другое: если люди объединяли эти события, значит, разрыв во времени между ними был небольшой. Тогда Вересовых мог заметить врач «скорой помощи» — у них взгляд острый, профессиональный. Димулина рассказала, что ту женщину отнесли в дежурку, в этом же зале.
Рябинин взялся за телефон. На станции «скорой помощи» ему назвали фамилию врача, но тот сегодня не работал — отдыхал после дежурства. Его можно было вызвать из дому. Рябинин знал, как дежурить по ночам. И знал, каков после них дневной сон. Он дыхнул на очки, медленно их протёр и решил перенести вызов на завтра.
Но на следующий день врач дежурил, раскатывая по городу на машине и пугая пешеходов сиреной. Станция «скорой помощи» связалась с ним по рации, и он обещал заскочить в прокуратуру. Рябинин его ждал как-то неопределённо, не очень, потому что задумал этот допрос, скорее всего, для очистки совести — вдруг тот что-нибудь видел.
К вечеру, когда Рябинин перестал о нём думать и устало посмотрел на часы, в кабинет вошёл белый человек: белый халат, белая шапочка, белёсые усики и даже очковая оправа была из светлого металла. Врач тоже устало посмотрел на часы и сел к столу.
— Здравствуйте. По поводу какого-нибудь вызова? — спросил он.
— Да, вы не так давно ездили в аэропорт. Здравствуйте.
— A-а, припоминаю. Что вас интересует?
Рябинин решил не спрашивать сразу о том, что его интересовало: деталь, вырванная из цепи событий, могла и не вспомниться, но она вспомнится, когда свидетель поднимет в памяти всю цепь.
— Что был за вызов?
Врач мельком глянул в окно — там его ждала машина «скорой помощи» с невыключенным мотором.
— Расскажите коротко, — добавил Рябинин, перехватив его взгляд.
— Та-ак, — начал он медленно вспоминать, — был вызов в зал ожидания аэропорта на сердце. Или обморок. Действительно, день был очень жаркий, а зал современный, из стекла и металла. Когда мы приехали, женщину уже перенесли в дежурку.
— Что с ней оказалось?
— По-моему, у неё были тошнота, сердцебиение, кратковременная гипоксемия… Можно посмотреть в документах. Сначала я хотел её госпитализировать. Потом заподозрил беременность. Она подтвердила, быстро оправилась и при мне встала на ноги. Типичный токсикоз беременности.
— Сколько вы там пробыли?
— Ну, минут двадцать.
— Меня вот что интересует, — начал Рябинин. — Когда вы уходили из зала ожидания, не заметили одну пару?
— Там много было пар, — перебил врач.
— Эта заметная.
— Если опишете, — вяло предложил он, видимо, только из вежливости.
Врач ничего не видел — Рябинин уже знал это. Если бы видел, то при упоминании о парочках его мысль сразу бы насторожилась и описания внешности ему бы не потребовалось. Но Рябинин мог описать: не Вересова, одежду которого он не знал, а жену, Пиониху, по её последнему письму:
— Она высокая пышногрудая блондинка в парике, в ярком красном платье.
Врач хотел глянуть в окно на свою машину — уже вёл туда взгляд по стене, но вдруг дрогнул головой, замер на какой-то точке, словно этот взгляд зацепился за гвоздик, где постоял, и быстро вернулся на лицо следователя. Теперь Рябинин увидел в его глазах удивление, которое сняло всякую усталость. Врач помолчал и тихо произнёс, будто не веря своим словам:
— У блондинки в красном платье и был токсикоз. Про неё я и рассказывал…
Рябинин оторопело разглядывал свидетеля. Ослышался? Нет, не ослышался, а совпадение — мало ли беременных женщин в красных платьях падают в обморок.
— Женщина была… одна?
— Нет, возле дежурки стоял её муж.
— Откуда узнали, что муж?
— Ну… по его поведению. Загорелый, а побледнел, как мой халат.
— И что вы ему сказали? — быстро спросил Рябинин, убирая со стола свои заёрзавшие руки.
— Сказал, что будет, видимо, мальчик.
Следствие подошло к концу. Осталось предъявить обвинение или прекратить дело.
Врача «скорой помощи» Рябинин допрашивал во вторник. Прошло три рабочих дня, потом два выходных прошло — целая вереница минут и часов. Был уже понедельник, хороший яркий день с тёплым ветерком, который добродушно бежал по. машинам, домам и лицам прохожих, словно умывал их парным молоком. На той стороне проспекта в ряду тополей стояла берёзка, и Рябинин вдруг увидел, что в ярком солнце она вовсе не зелёная, а зеленовато-белёсая, почти серебристая — ветер ли так переворачивал листья обратной стороной, пыль ли её припорошила, или такой вид берёзы…
