Время со вторника прошло, но Рябинина не покидало чувство случившейся беды. Оно сидело в нём все эти дни, сидело тихо на людях и ощутимо затлевало в одиночестве. Тогда Рябинин автоматически перебирал в памяти родных и друзей, но ничего ни с кем не случилось. Он хитрил — ведь знал, что с ними всё в порядке, а начинал о них думать только для того, чтобы потихоньку, исподтишка успокоить себя вечно мещанской мыслью о своей рубашке, которая ближе к телу. Или хатой, которая всегда с краю. Ни у Рябинина, ни у его близких беды не случилось — она случилась у Вересова.
Рябинин никогда не ставил себя на место счастливых, считая это каким-то кощунством. Но на место несчастных ставил. Если бы он вот так же приехал из двухгодичной отлучки и узнал бы в аэропорту, что его Лида… Его-то Лида? Господи, вот уж недопустимое кощунство. Такого и в бреду не представить. И всё-таки он холодел от одного только намёка.
Сначала Рябинин не понял, почему Марина Вересова не утаила беременность, но врач объяснил просто: боялась, что её отправят в больницу, и тогда скрыть от мужа стало бы труднее. А врача, который решил сделать приятное мужу, предупредить не успела. Вот почему она не обиделась и приняла этот удар как должное. И вот почему её письма показались ему суховатыми, похожими на отчёты ума, а не порывы сердца.
Рябинин отошёл от окна, сел за стол и задумчиво сцепил руки — ему не работалось.
В дверь постучали.
— Да-да!
Вошла женщина в сером невзрачном плаще. Вот оно что… Рябинин расцепил руки и зашелестел бумагами; не ждал её и не успел решить, как с ней вести разговор; не успел выбрать ту маску, которую мы надеваем на лицо при встрече с человеком. Но у следователя всегда есть под рукой запасная маска — бесстрастная.
Вересова изменилась. Что-то в ней пропало яркое, как пропадает цвет в полинявшей ткани. Не было янтарных бус. Лицо не казалось таким уж белым, или она меньше положила пудры. Заметно сутулилась, и сейчас бы Рябинин не постеснялся встать рядом — вроде бы они уравнялись в росте. Парика, главное, не было. Кудлатого парика, который раньше лежал на голове, как густая тополиная крона.
— Я вас слушаю, — сказал Рябинин.
Ему предстояло её вызвать и допрашивать по вновь открывшимся обстоятельствам — тогда бы первый вопрос задал он. Но Вересова пришла сама, и Рябинин хотел знать — зачем.
— Дело ещё не закончено? — спросила она тусклым голосом, каким говорят о пустяках, например, о погоде.
— Нет, следствие продолжается.
Рябинин ждал, потому что она пришла не за этим.
— Его будут судить?
— Пока не знаю.
Но она пришла и не за этим; другой был у неё вопрос, который стягивал лицо каким-то напряжённым недоумением. Может, выяснить, не узнал ли следователь про «скорую помощь»?
— Я всё знаю, — прямо сказал он.
Вересову мгновенно захлестнул жар, как показалось Рябинину, откуда-то снизу, словно под столом на секунду приоткрыли клокочущую печь. Он впервые видел такую быструю эмоциональную реакцию. Она буквально горела — вот теперь Пиониха, истинная Пиониха. Но жар так же стремительно и опал — как скатился. Нет, она пришла узнать не это — краска с лица исчезла, оставив недоумение.
— Я стеснялась рассказать, — тихо произнесла Вересова, разглядывая стол.
Естественно, такое не каждому скажешь — даже следователю. Но зачем она пришла?
— Бога ведь нет? — неожиданно спросила она и, заметив улыбку следователя, торопливо добавила: — Знаю, что нет. Как же тогда это объяснить…
— Что объяснить?
— Сотрудницу он спас из воды как раз в тот день…
— В какой день?
Она замялась, не находя слов для объяснения того Дня. Рябинин ждал — вот зачем пришла Вересова.
— В который я совершила тот поступок, — невнятно выговорила она.
Определение ею найдено — поступок. Хорошее слово. Не преступление и даже не проступок — поступок.
— Совпадение.
— Но ему вместо сотрудницы почудилась я. И верно, я ведь тоже как тонула.
— Совпадение, — неуверенно повторил Рябинин.
— Не-е-ет, тут что-то есть.
В видéнии геофизика Рябинин ничего странного не нашёл: его любимая совершает измену — так почему бы ему это не почувствовать? Говорят, нет телепатии, телекинеза и всяких там магий, но ведь есть любовь, которая в тяжёлую минуту кольнёт в сердце и предупредит.
— Вы пришли это выяснить?
— Просто так пришла, — торопливо заверила она, напряжённо о чём-то думая.
Просто так к следователю не ходят — прокуратура не магазин новых товаров.
— Какой вздор, — вдруг сказала Вересова, как-то заметавшись на стуле: некуда девать руки, не умещаются под столом ноги, да и взгляд деть некуда. И она опять начала краснеть; не так жарко, не как от печки, но заметной краской.
— Слушаю, — подбодрил Рябинин.
— Конечно, я совершила ошибку, — сбивчиво заговорила она. — Может быть, поступила нехорошо… Но что теперь: казнить меня за это?
— А кто вас казнит?
— Его друзья, знакомые…
Вот, вот зачем она пришла — возразить мужу, друзьям, знакомым. Видимо, они осудили, и это осуждение было для неё сильней, чем удар в аэропорту. Теперь она искала авторитетного союзника, например, в лице следователя.
— Я же человек. Как они этого не поймут?
— Что вы имеете в виду? — тоже не понял Рябинин.
— Я живой человек, — громко объяснила она, сделав ударение на слове «живой».
— Конечно, — согласился он: живому человеку всегда обидно, даже самому виноватому.
— Об этом не принято говорить. Об этом не пишут в книгах и не показывают в кино, но у живого человека есть живые потребности.
Вот она о чём. Она, оказывается, говорила вон о чём.
— А Вересов живой человек? — тихо спросил Рябинин.
— В конце концов, у женщины может быть минутная слабость. Да и подумайте: два года одиночества!
— Моя мать, — уже не тихо, уже громко сказал Рябинин, — ждала отца четыре года.
— Это в войну.
— Думаете, было легче? — усмехнулся Рябинин.
— Время было другое.
— Изменники и тогда случались.
— Какие изменники?
Вересова смотрела на следователя замерев, словно тот собирался на неё прыгнуть. Она ждала разъяснения — ведь могла и ослышаться.
— Которые изменяли мужьям.
И Рябинин вдруг понял слова Вересова: «Я ударил не женщину»; теперь он их понял, рассматривая её лицо, дрожащее от жара и недоумения. Геофизик ударил не женщину — он ударил изменницу.
— Недавно в газете был описан случай, — вспомнил Рябинин. — На посадку пришёл гражданин с овчаркой, а собаку в самолёт не пустили. Нет справки от врача. Хозяин снял ошейник, отпустил её, а сам улетел. Так эта овчарка ждала его в аэропорту два с половиной года. Встречала каждый самолёт. Холодная, голодная…
Вересова вскочила, ударившись коленом о стол.
— И сейчас ждёт, — тихо добавил Рябинин.
Она бросилась из кабинета, оставив незакрытой дверь — чёрный проём, куда тихо побежал воздух, влекомый крупным женским телом.
А ведь её надо было допросить.
Перед ним лежал белый лист бумаги, на котором Рябинин ничего не собирался писать. Он заметил, что перед чистой бумагой ему легче думалось. Но думать, оказывается, было и не о чем.
Вересова к уголовной ответственности он решил не привлекать: геофизик находился «в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения». Физиологический аффект, который является смягчающим обстоятельством даже для убийства. Правда, в статье Уголовного кодекса говорилось, что этот аффект должен быть вызван насилием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего. Насилия со стороны потерпевшей не было — было тяжкое оскорбление.
Рябинин достал шило, суровые просмолённые нитки и деревянный станок — можно подшивать. Когда уложил шайбочки и туго завинтил винты, то дело пропало, спрессовалось до толщины бутерброда. Ну, добавятся постановление да ещё протокол допроса Вересова. Сам он не шёл; она приходила, а геофизик не шёл.
Позвонил телефон. Рябинин довязал последний узелок и снял трубку.
— Здравствуйте. Это Вересов. Можно к вам зайти?
— Конечно.
Трубка тут же запищала. Зная, где живёт геофизик, Рябинин ждал его через час. Но дверь открылась через пять минут; видимо, звонил из автомата за углом.
Вересов тоже изменился, и Рябинин не мог понять — чем: широкие плечи, модная оправа, въевшийся загар… И всё-таки это был другой Вересов.
— Теперь вам известно, за что ударил, — быстро и невнятно сказал геофизик.
— Откуда вы знаете, что мне известно?
— Она позвонила.
— А вы разговариваете?
— Нет. Она сказала два слова, и я положил трубку. Извините, что на допросе скрыл правду. Стыдно было перед всем миром. Думаю, лучше стать хулиганом, чем так обманутым.
— Пришли узнать о судьбе дела?
