– Давай еще выпьем.
– Это не ответ, Ваня.
– Не ответ, – согласился генерал, и потер загривок. – Жива твоя Нинка. Но, я б тебе не советовал…
– Где она? – перебил Шаров.
– В детском доме, где еще… – генерал протянул сложенный пополам лист бумаги. – Вот адрес. Заранее выписал. А насчет женитьбы – я серьезно.
– Я, вроде, женат, – проговорил Шаров мрачно.
– Была война, – делая ударение на каждом слове, проговорил комдив. – Понял, да? Люди погибали. Пропадали без вести, без счета. Ты понял меня?!
Шаров сунул бумажку с адресом в карман. Генерал, проследив за его движениями, вздохнул понимающе и невесело.
– Тут из Академии разнарядка пришла. Два места на дивизию. Сам понимаешь, самых из самых, приказано… Я сразу тебя наметил. Так что, ты взвесь хорошенько. На трезвую голову. А то ведь как получается, можно одну запись в личное дело сделать, а можно другую. Тебе выбирать…
В середине лета Григорий и Вика расписались. Новоиспеченная супруга предпочла оставить девичью фамилию. Шаров возражать не стал. Свадьбу отметили по-домашнему, в узком кругу. Приглашенный в качестве почетного гостя комдив порадовал молодых «царским» подарком:
– Сдавай, Григорий, полк. В Москву поедешь. В Академию. Вот как.
Перед самым отъездом Шаров выхлопотал командировку в Киев. Так, по крайней мере, гласила надпись в проездных документах. Вика хотела составить ему компанию, но полковник решительно отказал, вследствие чего они потом долго не разговаривали. Чем занимался в Киеве Шаров, не задержавшись в штабе округа и получаса, в точности неизвестно. Вернувшись в Черновцы мрачнее тучи, он без проблем сдал полк, распрощался с сослуживцами и отбыл с супругой в Москву. Учиться в академии имени Фрунзе.
Викин животик, заметно округлившийся, выпирал из-под летнего платья. Вика была довольна, в Москве у нее было полно подруг среди медиков. Да и вообще, в столице рожать спокойнее. Шаров держался подчеркнуто ласково, хоть и ходил, как в воду опущенный. Вика его не донимала. Вика прикидывалась слепой.
* * *
В сорок седьмом Нина Шарова пошла в первый класс. Григорий как раз готовился к выпускным экзаменам. Академический курс он проходил ускоренно, и, вышло так, что первые Нинкины уроки совпали с его экзаменами. По времени, но не по месту. Жили они все равно, что в разных измерениях, будто в двух противоположных уголках вселенной, разделенных миллиардами парсеков. И не могли пересечься.
Окончив Академию, Шаров привинтил на мундир белый академический ромб со звездой и отправился служить в Белоруссию, в штаб Западного военного округа. Выхлопотал квартиру в центре Минска и зажил более или менее сносно, в относительном достатке и комфорте, какие большинству граждан страны-победительницы и во сне не могли присниться. Не самый маленький служебный оклад и внушающий уважение продпаек оградили его семью от разразившегося вскоре голода. Люди снова умирали прямо на улицах, как было некогда в коллективизацию. Но, Шаровы жили на острове посреди океана слез. А по берегу шел забор.
Служба потекла размеренно, без былых довоенных авралов, замешанных на милитаристских психозах ala: Окропим весь мир красненьким. Шаров ходил в штаб и обратно, Вика с удовольствием осваивала профессию домохозяйки. Кто сказал, что она этого не заслужила? Излишки провианта выменивались Викой на одежду у, говоря по-советски, субъектов «черного» рынка. Когда в желудке переваривается мясо, можно подумать о моде. Модные устремления госпожи Семеновской причудливо уживались с натуральным обменом, свойственным шалашам неандертальцев. Вику это не смущало, а новые кофточки, пальтишки и сапожки не наводили на мысли о беде, постигшей миллионы соотечественников. В самые критические периоды Шаров отослал пару переводов в Киев, и это было все, на что он сподобился. Внутренний цензор, который, как правило, привередливей внешнего, не дремал. «Добиваешься, чтобы вопросы пошли?» Он даже заготовил, на всякий случай, историю о дочери павшего смертью храбрых товарища, которую, мол, поклялся поддерживать. Трогательная по сути сказка была не готова выдержать мало-мальски серьезную проверку МГБ, но Шаров надеялся, что до этого не дойдет. Пару раз полковник порывался переговорить с женой об удочерении Нинки, но, в конце концов, похоронил идею в душе рядом с могилой, принявшей память о Соне. Теперь душа напоминала кладбище, которое Шаров окроплял водкой. Вика предпочитала не вмешиваться. К чему досаждать человеку, который и без того на пути к правильным выводам. Чтобы потом быть крайней? В общем, она была мудрой женщиной.
* * *
Некий внутрисоветский либерализм, навеянный освободительным походом в Европу, после войны быстро пошел на спад. Сажать стали даже гуще, чем прежде. Болтовню о побежденных, живущих много лучше освободителей, следовало немедленно прекратить.
В 53-м скончался Сталин, и Берия выпустил на волю уголовников. Страну захлестнул вал кровавых преступлений, но, чего не сделаешь для введения чрезвычайного положения. Вскоре, правда, Берия был отстранен, арестован и расстрелян, но объявленная им амнистия понаделала много бед. Судьба слепа, и, когда тыкает перстом, то, скорее, стреляет по площадям. В феврале 54-го грабители подкараулили Вику Семеновскую в парадном, и она рассталась с шапкой, шубой и жизнью, потому что кому-то из урок не терпелось махнуть заточкой. После похорон Шаров «сел на пробку», как сухогруз на мель. Чтобы присматривать за шестилетним Владленчиком, довелось нанять домработницу.
* * *
В октябре пятьдесят седьмого маршала Жукова поперли со всех постов. В армии начались сокращения.[16] Угодил «под топор» и Шаров, приказ об увольнении в запас подоспел аккурат на день рождения. Для полковника, дожидавшегося генеральских лампасов, это стало катастрофой. Предстояло обустраиваться на гражданке, разыскивая новые точки опоры, а он их не видел, и не хотел искать. Ни на авиационном заводе, ни в ГВФ, у него с первых же дней не заладилось. Покойная Вика наверняка бы сказала, что, поскольку он нацепил маску «обижен на всех», то и отношение окружающих соответственное. Впрочем, окружающие были ему до лампочки, а жизнь превратилась в интервалы между запоями, и чем короче они становились, тем лучше чувствовал себя полковник.
В шестьдесят первом Гагарин полетел в космос. Шаров забрал Владлена из школы, определив в Суворовское училище. Идея лишить пацана детства родилась в редкую минуту протрезвления. Детство детством, а будущее, очевидно важнее. Военное училище не худший выбор в стране победившего милитаризма, а казарменное положение сопоставимо с домом, где зрелище ежевечернего отцовского пьянства наступает с регулярностью программы «Время». Раскаяние, случающееся после попоек, протекает особо остро. В общем, Шаров принял правильное решение.
Четырнадцатилетнему Владлену не хотелось одевать сапоги. Мальчишке нравилась геология, тем более, что уже пошла подыматься волна, которой к середине шестидесятых было суждено вознести эту нелегкую и далекую от романтики профессию на совершенно иной качественный уровень, подарив слегка отогретой Хрущевской Оттепелью стране образ бородатого, пропахшего костром добряка в штормовке и с неразлучной гитарой. Честного советского работника, но, еще, самую малость, и бунтаря, впрочем, не совсем ясно, против чего. Как бы там ни было, Геолог казался много привлекательней пограничника с овчаркой или сталевара за партой вечерней школы, и им многие заболели. Возникновение Геолога пришлось тем более кстати, следовало достраивать БАМ, возводившийся при Сталине стараниями зэков. К кнуту добавился пряник.
В шестьдесят четвертом, сразу по свержении кремлевскими заговорщиками Хрущева[17] полковник в отставке Шаров, кавалер множества оплаченных кровью наград, отправился в гараж, планируя заняться ремонтом автомобиля. Гараж был капитальным, со смотровой ямой по периметру и добротными бетонными перекрытиями. В свое время его возвели за счет военного ведомства силами целого взвода солдат, с применением цемента, используемого для бетонирования ДЗОТов.
Как показали впоследствии соседи, полковник выкатил из гаража «ЗИМ», полученный на последнем году службы. Задрал капот и до обеда возился с мотором. Как и когда он оступился и упал в яму, свидетели показать не могли. Шаров сломал шейные позвонки и умер мгновенно. Экспертиза показала, что в тот день он был трезв, как стекло.
Ничего этого Нина, конечно, не знала. Она росла в детдоме, и не помнила ни отца, ни матери. Зато частенько представляла обоих. И еще, они приходили к ней по ночам. Мама в образе сказочной феи, отец непременно офицера. Родители любили Нинку во сне, она отвечала взаимностью. Бывало, они отправлялись на пикник, или купались в море. Море Нинка видела на картинках, и они влекли ее как прибой. Все было здорово и весело, если бы не одно обстоятельство. Нинка слышала и смех, и голоса, она почти ощущала прикосновения теплых, заботливых рук, но не могла разглядеть лиц. Лица расплывались в воображении, неуловимые, как мысль, которая есть, и в то же время недосягаема. Они не желали прорисовываться, упорно оставаясь смутными улыбающимися пятнами. И она ничего тут не могла поделать.
