– Мы тут будем жить?!
– А то. – Олег самодовольно улыбнулся. – Это дачка старинного папкиного приятеля, а он, между прочим, второй секретарь крайкома. Передохнем, пару дней, и отправимся дальше, когда надоест.
Нинка подумала, что посреди этой роскоши, возле журчащего во дворе фонтана, под налитыми виноградными гроздьями, или в тени такого роскошного сада, который и Мичурина бы заставил проглотить язык, ей и за тысячу лет не надоест. Но благоразумно смолчала.
Хочу тебе Кавказ показать, – сказал Олег, и Нина подумала, что это будет здорово. Так и вышло. Нина увидела Пятигорский провал, у которого Бендер обирал «лохов», наладив тот вид бизнеса, что достигнет апогея при Березовском и Абрамовиче. Они посетили нарзанные источники, навеивавшие Лермонтову «Кавказского пленника» или «Мцыри». Побывали в Домбае, и Нинка впервые прокатилась на канатке, а на память купила шерстяную шапочку с кисточкой, которую называли «домбаевкой». Многое у нее в эту поездку случилось впервые. И величавый двуглавый Эльбрус, и Военно-Грузинская дорога, и погруженный в облака Казбек. Тбилиси поразил Нину уютными узкими улочками и гостеприимными, улыбчивыми горожанами. Фуникулер поднял молодоженов на Мтацминду,[19] а от открывшегося вида захватило дух. Затем они пересекли Колхиду, и выбрались на Южный берег Кавказа. Здесь их тоже встретили и опекали вездесущие друзья свекра.
– У твоего отца что, по всему Союзу друзья?
– А ты как думала? Такой он человек.
Отец Капонира был человеком не маленьким, занимая пост ответственного сотрудника ЦК Украинской компартии.
– Как ты вообще на такую нищету запал? – поинтересовалась Нина. Они сидели на берегу сказочно красивого озера Рица, полоща ступни в изумрудной водичке. Роскошь, в какую Нина угодила нежданно-негаданно, заставляла чувствовать себя Золушкой. А это, в свою очередь, пробуждало иронию. Не совсем уместную и темного цвета. Рождавшееся на подсознательном уровне тотчас же выливалось через рот.
– Это ты к чему? – Олег на ходу осекся.
– Так, ни к чему. – Отвернулась Нинка.
– Мне скрывать нечего, – его голос дрогнул. – мои родители такие, как есть. Я не виноват, что из верхушки. Родителей не выбирают, впрочем, мои меня устраивают. И тебя, полагаю, тоже. – Нинка открыла рот, но Олег еще не закончил. – Ты права, они были категорически против моего выбора. И настойчиво переубеждали, поверь. Безуспешно, как видишь…
– Какой же ты храбрый! – фыркнула Нинка.
По возвращении из круиза их ждала собственная благоустроенная квартира на улице Свердлова, обставленная по последней тогдашней моде. Особенно Нинку поразила тахта, казавшаяся приземистой, словно спортивная машина. В гостиной стояло чудо современной радиотехники, ламповая радиола «Эстония», смахивающая на сундук Билли Бонса. Ручки настройки, цвета слоновой кости, каждая величиной со стакан, производили подобающее впечатление, а шкала радиоволн вмещала такой внушительный перечень городов, что впору браться за географический атлас. Проигрыватель грампластинок в верхней части радиолы предполагал две скорости вращения. Олег сразу нашел последнему новшеству применение, слушая записи партийных съездов и буквально покатываясь со смеху. Нинка неодобрительно пожимала плечами.
* * *
В шестьдесят шестом она родила сына. Роды были тяжелыми, вопреки целому табуну врачей, собранных всесильным свекром. Нелюбимая невестка не помешала старшему Капониру должным образом побеспокоиться о наследнике. Появившийся на свет мальчуган оказался болезненным и невезучим. Он здорово не добирал в весе, к тому еще заработал диспепсию. Из роддома Нину увезла правительственная «Чайка», свекор снова оказался на высоте. Извечно недовольная свекровь по этому торжественному случаю даже изобразила улыбку, что само по себе воспринималось, как подвиг.
Рождение продолжателя рода Капониров с подобающей помпой отметили в ресторане. Нинка на мероприятии не присутствовала. Младенец подхватил отит, ей было не до застолья. Свекор предлагал нанять няню, но Нинка наотрез отказалась.
Олег возвратился из ресторана под утро, Нина закатила истерику, держа сынишку на руках и безрезультатно пытаясь укачать. Пьяная болтовня мужа распалила ее до белого каления, и, впоследствии, они долго не разговаривали.
Следующая размолвка не заставила долго ждать. Олег, видимо с подачи матери, вознамерился назвать сына в честь деда – Ростиславом. Нине это имя не нравилось. На ее взгляд, оно было еврейским, а евреев она недолюбливала, на каком-то неосознанном, генетическом уровне. В конце концов, она уступила. Но, отступить, не значит забыть. Нина ничего не забывала.
* * *
Будь Капониры спартанцами, у Ростика не было бы ни малейшего шанса. Младенец без перерыва болел. Нина не отходила от сына, выматываясь, как сталевар у мартена. По прошествии многих лет тот ранний период материнства казался ей невероятно длинной непрерывной ночью, в продолжение которой она только и делала, что нянчила ребенка на руках, поила молочной смесью из бутылочки, а он давился, кашлял и горел. И плакал, плакал без перерыва.
Справедливости ради следует признать, что свекор держался молодцом, помогая то врачами из четвертого управления Минздрава, призванного лечить номенклатуру, то лекарствами, о каких простые социалистические смертные не могли даже мечтать, потому как не знали об их существовании. Свекровь же не таила чувств, приезжая раз в две недели, чтобы сделать внуку дежурное «уси-пуси». Этим «уси-пуси» ее забота ограничивалась. «Тожемне, бабушка», – скрипела зубами вынужденная помалкивать Нинка.
Олег, которому отец выхлопотал безбедное местечко в спорткомитете, пил и гулял в полном соответствии с должностью. Семья его почти не интересовала. Он беспрерывно болтался «по заграницам» в составе всевозможных номенклатурных делегаций, подвигая советский спорт к новым мировым достижениям. Дома объявлялся наскоками, проявляя к сыну поразительное, с точки зрения Нины, безразличие. «Да чего ты бесишься? – удивлялся Олег, извлекая из безразмерного гроссовского чемодана всевозможные западных безделушки, по части которых он имел «пунктик». – Я же для нас всех стараюсь». Нина, не без оснований полагала, что диковинный кассетный магнитофон «Грюндиг», величиной со средних размеров мыльницу, даже в комплекте с не менее миниатюрным усилителем, вряд ли заменит Ростику отцовскую заботу, но лучше так, чем вообще никак. Нинка первое время оценивала чрезмерное увлечение супруга западным ширпотребом, как некую мещанскую блажь, и только позднее отнесла к разряду «манечек», которые не лечатся медицинскими препаратами. Чуть позже Олег начал закладывать. Не попивать, от случая к случаю, а именно пить, что, в принципе, целиком отвечает логике. Это было уже серьезно и требовало немедленного вмешательства. Нина попробовала бороться, противопоставив состоянию «под шафе» истерики.
Олег только кивал в ответ, а потом надолго исчез. Перепуганная Нина, продержавшись с неделю, забила тревогу. К делу подключился всесильный свекор, и вскоре выяснилось, что Олег преспокойно проживает у другой женщины, в нескольких кварталах от дома. Свекор лично поехал к сыну, выволок за грудки, (перепуганная сожительница забаррикадировалась в ванне), и, в три минуты доставил домой. В машине отец дал волю гневу:
– Говнюк поганый! – орал он на пределе связок. – Чучело задрипаное! Шуры-муры развел?! Опозорить меня хочешь?! Я тебе покажу, членом туда, членом сюда! Я тебе, сучий кот!..
Олег, в деталях изучивший отца-начальника, помалкивал в тряпочку, зная, что гнев сильных миро сего страшен поверхности для излияния, и чем шероховатей края, тем ужасней последствия. Поскольку Олег молчал, ярость Ростислава Капонира вылилась через эту немоту, как жидкость в воронку. На пороге квартиры старший Капонир приутих. Их встретила бледная, словно смерть, Нина. Ей как раз удалось укачать малыша, и она приложила палец к губам. Свекор понимающе кивнул. Олега она не удостоила даже взглядом.
С тех пор, как беглый муж был водворен домой, будто крепостной на барщину, между ним и Нинкой воцарилось глубокое отчуждение, напоминающее холодную войну. Они спали в разных постелях. Нинка горела огнем, полагая, что он избегает ее нарочно. Демонстративно брезгует, что ли, и от того бесилась все больше и больше. Он же просто потерял к ней интерес. В общем, супруги жили в условиях негласного бойкота, от чего Нинка со временем стала чувствовать себя Эдмондом Дантесом, похороненным заживо на улице Свердлова. Забота о болезненном сыночке занимала все ее время, и она была почти образцовой матерью. Но, ее тянуло в мир, которого она была временно лишена.
– Пойдем мы с тобой в ясли, – говорила Нина Ростику, а тот радостно улыбался в ответ, жуя соску и пуская слюни. – Да. А то я, знаешь, совсем дома отупею. Ты уж меня извини.
