дело, – пояснила Катя, – чего это он с чемоданом туда-сюда катается, а в чемодане – ничего, кроме, извините, кальсон и зубной щетки. Зачем ему под такой багаж такая тара? Любит чемоданы? Почему не сидор, не вещмешок?
– Может, это весь скарб, другого нет, – предположил Сергей, – боится оставлять по месту прописки, вот и носит с собой.
– Может, – кивнула практикантка, хмуря брови. Было видно, что соглашается исключительно из вежливости.
– А еще – борода… Она такая – прямо до глаз. Как будто прячется за ней, как за кустом.
– Сергеевна, хватит, – призвал к порядку Акимов.
Она надулась и замолчала.
«Вот повезет какому-то бедолаге, – благодушно подумал лейтенант, – эдакая малость, а какая въедливая, ведь прямо под кожу влезает. Тут не то что гульнуть – вильнуть налево не получится, факт».
Когда они добрались до отделения, суровый Остапчук уже заканчивал воспитательно-разъяснительную работу и напутствовал обсуждаемого субъекта:
– Имей в виду, Введенский, еще одна такая выходка – и ты так просто не отделаешься, оформим путевку сам знаешь куда.
Задержанный, крупный широкоплечий старик, сидел, ломая картуз, и сокрушенно мотал вороной с сильной проседью головой, лохматой, как воронье гнездо. Того и гляди, разлетятся оттуда с карканьем. Выслушав внушение, он загудел густым басом, как пароход в тумане:
– Что же вы, господин… гражданин хороший, старого человека за то, что дочку и внучку приехал повидать, гостинчиков привез, перекусить кой-чего деревенского, – и так сразу карать.
– Я тебя не за то предупреждаю, что своих навещаешь. Хоть каждый день езди, но ночевать изволь по месту прописки – и точка. И на жалость не бери. Когда на Столешниковом чужие вещи толкал – небось не о дочке-внучке думал.
– Думал! – возмутился старик и вздернул голову.
Какого деда Луку имела в виду Катя – неясно. Сергею он показался похожим на Гришку Распутина: большой, костистый, заросший диким черно-седым волосом по самые глаза, один из которых был полузакрыт и косил к большому носу.
– Как раз и думал! Мне-то зачем все эти денежки, я ими и брезгую. А девкам моим надо и покушать, и к чаю что, да и чая самого! А?
Остапчук оборвал:
– Хорош, заладил. Я тебе сказал, повторять не собираюсь: приезжать приезжай, навещай, тут не звери какие, а ночевать выметывайся куда следует. Не зли власть.
Старик снова кивнул:
– Понял, гражданин начальник, что ж не понять. Не буду злить. Власть позлишь, пожалуй! Это все равно что с ломовой кобылой в горелки играть. Прощайте покамест.
Он встал и, кряхтя, поковылял со своим чемоданом прочь.
«Эк какой скрюченный, – отметил Акимов, – вот бедолага-то».
Кровожадный Остапчук проводил старика голодным взглядом:
– Засадить бы его, гада. Ишь, шастают.
– Что ты на инвалида напал? – призвал к человечности Акимов. – Чего попусту сажать-то?
– Попусту, как же! Все миндальничаем, гуманизмом страдаем. А он, черт волосатый, пользуясь нуждой народной, по области рыщет, за керосин-сахар иконы выменивает, мешочник подлый.
– Иконы все равно пропадут, – заметил Сергей.
– Вот-вот. А так связи бы отработать, Иван Александрович, – подала голос Катя.
– Ты еще тут! – возмутился Остапчук. – Опросила соседей по этому, как его?
– Да, – хладнокровно заявила Сергеевна, ничуть не испугавшись, – и по Ивановым с Центральной, и по Корнейчукам с Привокзальной. Можно я пойду, мне в институт, руководителя повидать.
– Вот и вали, недоучка. Свободна! Чего без толку ошиваешься?
– Да, Сергеевна, давай иди, иди, – поторопил Акимов, стремясь закруглить конфликт, – а потом вон в кино, что ли, сгоняй.
Катя, невозмутимо кивнув, испарилась, столкнувшись в дверях с Сорокиным.
– Ишь, заводной веник, – к чему-то заметил капитан, глядя ей вслед то ли с одобрением, то ли с укором.
– Связи ей, – продолжал пыхтеть Остапчук, – а то я не знаю! Этого черта на куски режь – не скажет ничего, только бубнит чего-то, уши вянут. Введенские, мол, своих не сдают, пятое-десятое…
– Ты все? – уточнил Сорокин. – Тогда докладывайте.
Выслушав Акимова, Николай Николаевич поинтересовался:
– Что за погорелище, выяснил?
– Нет пока, товарищ капитан, завтра запрошу у пожарных.
– Охота людей дергать, – подал голос Остапчук, который, раскочегарившись однажды, успокаивался не скоро, – тоже мне, тайна мадридского двора. Полыхнули там дровяные сараи.
– Как давно?
– Да который год уж пошел, чуть ли не на другой день, как Ванька Палкин сбежал. Многие тогда без дров остались, и Наталья с малой – до кучи, чтобы уж наверняка жизнь медом не казалась. Сараи потом оттуда перенесли.
Сорокин покивал:
– Понятно. Коли бы криминал какой был, пожарные бы прислали сигнал. Хотя для очистки совести, Акимов, наведайся туда, мало ли, следок какой. Да, между прочим, Иван Саныч, когда результаты экспертизы будут?
– Через месяц обещались, Николай Николаевич.
Сорокин выкатил глаз:
– Какой месяц? Ты куда материал зафутболил, в Академию наук, что ли?
Остапчук заявил с достоинством:
– А я виноват? Я приехал, как было велено, а там ученые бегают. Гром-стук и дым до небес. Как раз по научной линии. Запрашивают для эксперимента материалы, черепушки нужны – черепушек нет. Из наших никто не отдает, у всех все горит.
– А у нас что? – язвительно вопросил Сорокин.
– А у нас – не горит! Дела нет, прокурора нет, да и отношение вы мне, Николай Николаевич, криво оформили.
– Поговори тут, – пригрозил Сорокин, – но в целом, думаю, правильно рассудил. Кто это – непонятно, может, и давний. Тем более и сигнала от пожарных не было. Разберутся. А заодно и науку подвигаем. Да, а что за эксперимент-то?
Остапчук выложил отношение с резолюцией и штампом, Сорокин прочел:
– «Применение в криминалистике метода М. М. Герасимова». Ишь ты! Слыхал. Интересно. Ладно. Будем считать, что это мы освоили, переходим к текучке.
Это была знаменитая, известная, еще до войны существовавшая толкучка, во все времена поражавшая своим разнообразием. В разные годы тут можно было приобрести самый разнообразный товар: от хомутов до оружия, от хлеба до крабов. Чего только тут не было даже в самые голодные времена – только деньги доставай: копченые колбасы, сыры, балыки, консервированные продукты, масло, конфеты, чай, сахар. Водку продавали и шоколад, патефоны и баяны, облигации и отрезы ткани. Когда деньги меняли, тут можно было сговориться на приобретение мотоцикла или рояля. Кто почище – занимал сколоченные прилавки, кто попроще – торговали с рук. Тетки с пирогами и разной снедью сидели прямо на своей продукции, точнее на горшках, чтобы не простывало.
И вот одна из таких торговок, пересчитав полученные деньги, взвыла сиреной:
– Держи их! Ворюги! Фальшивка! – добавляя к официальным слова непечатные.
Немедленно образовалось кольцо единомышленников, жаждущих справедливости, а внутри этого «хоровода» озирался затравленный Яшка Анчутка. Он
