– Чем скорее, тем лучше. Назначим служебную проверку…
…В гостиницу я шел пешком и все пытался понять, каким образом попал в эту неприятную историю. И чем больше размышлял, тем больше запутывался.
Во мне вели спор как бы два человека. Один холодно, по пунктам разбирал мое поведение в вагоне, в доме Белоусов, пытаясь найти что-нибудь предосудительное. Другой защищался. Первый был умудрен опытом, знанием законов, второй больше руководствовался эмоциями, чувствами.
С общечеловеческой точки зрения, что было порочащим меня в открытом и без всяких задних мыслей общении с компанией незнакомых (не считая Горелова) людей? Какие я преступил моральные и нравственные нормы, зайдя к Марине Петровне, чтобы со всеми отметить день рождения, выпив при этом за столом стопку наливки? Правда, можно было с самого начала, еще в купе, отгородиться от всего холодной вежливостью. Но по-людски ли было бы это?
Да, теперь можно сказать, что так и следовало поступить. Конечно, прокурор должен, обязан быть осторожным и предусмотрительным… Но ведь прокурор тоже человек, и нельзя ему действовать подобно механической кукле, подобно машине. Можно ли жить, не имея права и шагу сделать без оглядки?
Мои чувства бунтовали против этого. Но разум говорил: да, надо быть всегда начеку, тогда никакие случайности не подстерегут. Но это чистейшей воды теория. И не жизненная. Следуя ей, можно дойти до того, что не станешь доверять никому, даже собственной тени…
Легко рассуждать задним числом. Как говорится, дело сделано. Но почему же так скверно все кончилось?
Не напейся Горелов, разошлись бы все подобру-поздорову, и были бы сейчас у меня только приятные воспоминания о хорошо проведенных нескольких часах в приятной компании. Все дело в том, что я не мог оставить Николая Сидоровича. Это уж точно. А может быть, причина не только в этом? И так ли уж безгрешно я вел себя? Может, сидит во мне бес, а я просто не знаю о его существовании? Подвернулся случай – и это проявилось. Мысль, конечно, глупая. Но ведь был же я любезен с Мариной Петровной, оказывал знаки внимания, даже коробку конфет подарил.
Нет, чушь какая-то! Да, Белоус – привлекательная женщина, со вкусом и тактом, но я не припомню, чтобы у меня хоть на мгновенье появилось желание добиваться той близости, о которой говорилось в заявлении ее мужа.
Я ведь ничего не знаю о жизни этой женщины. Если посмотреть, кто она, а кто муж… Марина Петровна культурная, разносторонне развитая, любит музыку, поет, знает литературу. Он – человек явно малообразованный (что стоит одно его письмо в обком), может быть, груб и жесток с ней. Она еще молода, правда, не той первой молодостью, когда все еще впереди – надежды и мечты. Теперь же – суровая действительность. Тягостно ей и грустно. В этом она сама призналась. А тут – понравился человек…
Все это, может быть, и так. Но в чем моя вина?
Я вдруг подумал, что Марина Петровна вообще могла разыграть сцену измены специально. Тогда с какой целью? Вспомнился один случай из моей практики, который едва не кончился трагически.
От некой гражданки ушел муж. И чтобы утвердить себя или же просто-напросто вернуть его, она пригласила в гости своего школьного товарища. Попросила, чтобы он сыграл роль влюбленного. Тот по старой дружбе согласился. В этот вечер под предлогом разговора о разводе был приглашен и муж-беглец. И тут в нем неожиданно проснулась ревность. Встреча кончилась тем, что доверчивый однокашник попал в больницу с тяжелым ранением, а бывший муж – на скамью подсудимых.
Представим себе, что у Марины Петровны такая же ситуация. И я был избран на роль возбудителя ревности и любви в гражданине Белоусе. Тогда я – жертва. И все это очень некрасиво.
Я поймал себя на том, что подхожу к случившемуся как юрист. А почему бы и нет? Ведь надо же разобраться. Мне предстоит защищать свою честь, свое достоинство, свое положение, и лучше уж быть готовым ко всему.
Раз так, рассмотрим еще одну версию. Допустим, Марина Петровна… перепутала комнату или постель. Ничего сверхневероятного в этом нет: она ведь тоже выпила. Сколько, я точно не помню. Это похоже на скабрезный водевильчик, но чего не бывает на свете…
Я чертыхнулся про себя: как все мелко, скандально. С какого боку ни копни – скользко… И надо же было случиться такому именно со мной. Ведь и никому из остальных мужиков не было бы так худо, как мне.
Беда в том, что я прокурор. Прокурор!
В голове путаница. А на душе так тяжело, что я даже не позвонил домой, жене, хотя делал это каждый раз, находясь в командировке.
И второй день конференции оказался для меня скомканным. Я был разбит физически: опять бессонная ночь, думы, думы… О Даше, о детях, о себе.
До начала конференции забежал в прокуратуру и занес Зарубину свое объяснение. Степан Герасимович быстро пробежал его глазами и вызвал своего помощника по кадрам Авдеева.
– К материалам Измайлова,– протянул он бумагу, над которой я трудился полночи.– Не тяните, Владимир Харитонович.
Авдеев, упорно избегая смотреть на меня, коротко ответил:
– Слушаюсь.– И, повернувшись, прошел к двери, на ходу бросив мне: – Как кончится, а я думаю, часикам к четырем вы закруглитесь, жду.
Он вышел.
– Мне можно идти, Степан Герасимович?
– Да. Проверкой займется Авдеев…
Я пошел на заседание.
Мои опасения, что уже просочились какие-нибудь слухи, не оправдались. Никто меня не расспрашивал, не смотрел подозрительно. Конференция закончилась в три часа, все разошлись. Одни стремились успеть еще сегодня побегать по магазинам, другие – поскорее добраться домой. Я попросил забронировать мне билет на сегодняшний поезд…
…Владимир Харитонович Авдеев был постарше меня. Начинал он тоже в районе, был следователем, потом прокурором следственного отдела в облпрокуратуре, а последние пять лет работал старшим помощником прокурора области по кадрам.
Обычно словоохотливый, на этот раз Авдеев вел себя довольно сухо. Я подробно рассказал ему, как все произошло.
Наверное, мне придется рассказывать об этом еще не раз. И я про себя горько усмехнулся: приходится привыкать к новой роли.
Владимир Харитонович задал несколько вопросов. Довольно щекотливых и поэтому не очень приятных для меня.
– Вы много выпили?
– Скажу точно. Стакан шампанского в вагоне и стопку домашней наливки в гостях у Белоус. Причем все это происходило в течение довольно длительного времени…
– В общем, не много для мужчины.– Авдеев подумал.– И вы говорите, что вас разморило, потянуло спать?
– Перед этим я не спал всю ночь,– сказал я.
Все походило на допрос. И меня это задевало. Авдеев спокойно продолжал:
– Вы не знали Белоус до этого?
– Нет.– И тут не удержался: – Владимир Харитонович, я же все изложил подробно. Мне кажется, на языке у вас вертится вопрос: скажи, мол, Измайлов, что было у тебя с этой гражданкой на самом деле? Верно?
– Нет,– ответил Авдеев.– Зачем вы так, Захар Петрович?– покачал он головой.
– А я бы задал такой вопрос.
Он устало вздохнул. Я пожалел, что стал кипятиться. И уже миролюбиво спросил:
– Когда Зарубину передали заявление Белоуса?
– Вызвали в обком с конференции. Завотделом административных органов…
Я вспомнил, что областного прокурора не было в зале во время моего выступления. Значит, тогда… Ничего не скажешь, оперативно действовал Белоус. По горячим следам.
Авдеев неожиданно перешел на другое:
– Когда думаете ехать домой?
– Сегодня.
– Что ж, не буду задерживать. Кстати, скоро, наверное, дадим вам второго помощника.
…В поезде я думал о словах Авдеева насчет помощника. Сдается, что мне не очень верили. И срочно готовили замену.
Поезд пришел в Зорянск точно по расписанию, в половине двенадцатого ночи. Сообщить я не успел: не знал, выеду ли в Зорянск сегодня, или меня попросят остаться.
Домой пришлось добираться на городском транспорте. Идя от остановки автобуса по тихой улице после шумного областного центра, такой до боли знакомой и своей, где знаешь каждый камешек, каждую выбоину в тротуаре, я вдруг ощутил тоску. Думал: свое, родное, успокоит, исцелит. Но все было не так.
Вот и мой дом. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я не знал, что скажу жене. Знал же, что чист перед ней, ан нет. Не мог преодолеть что-то стыдное в себе.
Я открыл дверь своим ключом, включил в передней свет. Из спальни – ни звука. Неужели Даши нет дома?
Она спала. Положив, по обыкновению, одну руку за голову. Я постоял, подождал: может быть, проснется. Но по ровному дыханию понял, что сон ее глубок и крепок.
Раздевшись и тихо нырнув под одеяло, я тут же забылся, словно ухнул в бездонную пропасть, без света и теней…
А утро, по-зимнему чуть брезжущее, я ощутил в странном, полубредовом состоянии. Все на месте, я дома, в своей спальне, наполненной тишиной, но что-то изменилось вокруг. Крепкий сон освежил меня, но какая-то аномалия искривила привычные минуты пробуждения. Даши рядом не было. Не слышно ее и на кухне – самом, наверное, популярном месте во всех семьях по утрам.
