Маленькая, тесная кабина лифта быстро подняла Валентину на четвертый этаж, она вышла в узкий высокий коридор, плохо освещенный и оттого пугающий, чужой, нашла нужную ей дверь, но войти сразу не решилась — села на казенный, обтянутый темно-коричневым дерматином стул, решила: пусть сердце малость успокоится. В кабинет нужно входить даже без следов волнения на лице, ничем нельзя выдать свои переживания, это не в ее пользу. Версию они сочинили с Семеном вполне убедительную, послушаем теперь, что будет говорить полковник милиции Битюцкий.
В коридор вышла секретарша Битюцкого — остроносая, вся какая-то дерганая, чем-то недовольная, спросила:
— Вы, что ли, Долматова? А чего ж прохлаждаетесь? Сказано — к девяти. Заходите.
Валентина пошла, не чуя под собой ног, села в темноватом кабинете на крайний стул, ждала. Битюцкий говорил по телефону, время от времени внимательно поглядывая на Валентину каким-то оценивающим, затаенным взглядом. Потом, положив трубку, стал молчком барабанить пальцами по столу, думал. Откинулся в потертом креслице, жалобно скрипнувшем под тяжестью его короткого сильного тела, спросил нейтрально:
— Ну, что будем делать, Валентина Васильевна? — он заглянул в ее пропуск.
Она недоуменно повела плечом — что скажешь на такой вопрос?
— Я поинтересовался, — ровно продолжал Битюцкий, не меняя позы. — Серебро, золото довольно легко снимаются с деталей кислотой, которую вез Сапрыкин. Надо думать, сочетание мешка и бутылей в мусоровозе не случайное, а?… Поинтересовался и другим: хищений на вашем заводе драгоценных металлов и золотосодержащих деталей не зафиксировано. Значит, или концы прячутся очень профессионально, или ваша преступная группа в самом начале пути, и мы подоспели вовремя.
— Да какая там преступная группа! — вырвалось у Долматовой. — Мешок этот он в контейнере и увидал, а кислоту для аккумуляторов вез… Говорили же! Да, я просила, машина у меня. У нас то есть, с мужем.
— Ты сер, а я, приятель, сед… — засмеялся Битюцкий. — Помните, Валентина Васильевна, такую басню? Что же вы меня, старого воробья, мякиной кормите? Хищение золотосодержащих деталей, точнее, отходов и кислоты, с помощью которой золото с этих отходов снимается, — налицо. К тому же выяснилось, что к этим деталям на заводе вы имеете самое прямое отношение…
— Но это же не значит, что я их воровала! — возразила Валентина. — Мало ли каким путем они могли оказаться в контейнере с мусором! Отходы накапливаются в цехах и…
— Правильно, — спокойно согласился Битюцкий. — И логично. К тому же меня от ареста останавливает еще одно обстоятельство, я вам уже говорил: документация на заводе в порядке. То есть хищений золота, как утверждает главный бухгалтер, на предприятии нет. Я ему, разумеется, не стал пока говорить о задержании некоего Сапрыкина, который вез детали домой к Долматовой… Но посудите сами…
«Куда клонишь, полковник? — напряженно думала Валентина. — Чего хочешь?»
— Так вот, Валентина Васильевна, в принципе я мог и даже обязан был арестовать вас с Сапрыкиным еще вчера — улики налицо. Сапрыкин к тому же во всем признался, и я…
— Сапрыкин пусть за себя и отвечает, — с заметным теперь раздражением ответила Валентина. — Я его, как шофера, попросила привезти только кислоты.
— Естественно, он будет отвечать за себя, а вы — за себя, — не стал спорить Битюцкий. — Но ваша преступная связь доказана, вы оба попались с поличным.
— Но что же тогда вас останавливает, товарищ полковник? — вкрадчиво спросила Валентина и заставила себя улыбнуться — и просительно, и располагающе, и заискивающе одновременно.
Улыбнулся и Битюцкий.
— Приятно иметь дело с думающим человеком. — Он взял из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой, с наслаждением затянулся. Потом вдруг спохватился, поднял на Долматову глаза: курите? И Валентина, которой курить в данный момент не хотелось, поняла, что наступил в их разговоре важный переломный момент, что пододвинутая эта пачка — как соломинка, которую ей подали и за которую она тут же ухватилась.
Теперь они оба дымили, довольные естественно возникшей паузой, приглядывались друг к другу.
— Тем более если этот думающий человек еще и красивая молодая женщина, — продолжал Битюцкий. — Это, знаете ли, актив, плюсы. А о минусах говорить пока не будем.
«Мягко стелет, мягко, — напряженно размышляла Валентина. — То ли еще дальше в силок заманивает, то ли… А, была не была, рискну! Нас тут двое, в случае чего, откажусь».
— Спать я с вами не буду, не надейтесь! — бухнула она. — И комплименты мне ваши не нужны. Вызвали, так и… — она обреченно махнула рукой.
«Ишь какой кульбит, — в свою очередь думал Битюцкий. — Дамочка пошла ва-банк, без всякой дипломатии. Прощупывает, конечно. Но шаги вперед делает. Это хорошо».
Он довольно искренне рассмеялся.
— Эх, молодость! Или грудь в крестах, или голова в кустах. Сам был молодым, сколько дров по глупости наломал. А теперь — близок локоток, а не достанешь.
Замял в пепельнице сигарету, сказал просто, по-домашнему:
— Сядешь ведь, Долматова. А сколько тебе?… Тридцать два? Ну вот видишь, в самом расцвете. Вся жизнь, как говорится, впереди. Сесть проще всего. В тюрьме же, особенно женщинам, ой как не сладко!… М-да-а… Ну это я так, Валентина Васильевна, посочувствовал, пожалел. Бывает, вляпается по глупости хороший, приличный человек, и вроде помочь ему хочешь, а он начинает новые глупости пороть… Ни о каком сожительстве я не говорил и даже не подумал, вы что это себе позволяете? — голос его обрел прежнюю строгость. — Да, я говорил, что вы — молодая и красивая женщина, что трудно вам будет в тюрьме. Но чтоб намеки какие с моей стороны — боже упаси! Виски вон уже седые, ученый. А если вам что-то и показалось — то это ваше дело, видно, фантазия у вас богатая. В таком случае она вам должна была совершенно определенно подсказать: за все в жизни нужно платить. Тем более за ошибки. Часто по более высоким расценкам. Но это опять же абстракция, понимаете это слово? Аб-страк-ци-я! Нечто! Хотя мы с вами и рассматриваем вполне конкретный случай. Вот такая арифметика. Улики неприятная вещь, согласен. Эти бутыли, детали… Вполне может быть, что кто-то их действительно выбросил в контейнер. Шел и в ящик с мусором — бух! А Сапрыкин подобрал и к вам в дом привез. А зачем, в таком случае? Почему?… М-да, трудные вопросы. Ладно, Валентина Васильевна, идите, работайте. А дня через два загляните ко мне. Надо что-то с этими бутылями и мешком делать, черт бы их побрал. И дернуло меня с Воловодом поехать… Вы в четыре работу кончаете? Вот часам к пяти в четверг и приходите. Договорились?
Битюцкий поставил на ее пропуске время, расписался, и Валентина сама не своя пошла из кабинета, твердо зная, что полковника она поняла правильно. «И переспать ты со мной не отказался бы и деньги требуешь, — зло думала она, спускаясь по лестнице в холодный и гулкий вестибюль. — Много хочешь. И срока дал два дня. На размышление. На выбор. Или — или. Или арест, или «благодарность». Хочешь — в постель с ним ложись, хочешь — деньгами расплачивайся. Можно и то и другое. Выбирай, Валентина».
— А не дам — посадит! — вслух, уже на улице, проговорила Долматова и сама испугалась собственного голоса — не слыхал ли кто?
Она оглянулась, успокоилась. Поблизости никого не было, довольно редкие на этой улице прохожие спешили по своим делам, никто из них не обращал внимания на молодую привлекательную женщину, бормотавшую что-то себе под нос.
— Ишь, дипломат. «Абстракция»! Сказал бы прямо: гони, мол, Долматова тысчонку, или сколько там нужно, да и будь здорова, не попадайся мне больше на глаза. А кислоту свою и рамки забери. Нет, крутит, выворачивает.
Она не заметила, как прошагала улицу, на которой стояло здание УВД, большой сквер у театра юного зрителя, с пожухлыми уже, в большинстве своем осыпавшимися листьями. Потом вдруг остановилась, вернулась в сквер, села на пустую скамейку, нервно закурила. Увидела, что пальцы ее мелко-мелко дрожат.
— Жива пока, Валентина, чего ты! — урезонила она себя и жадно, глубоко затянулась.
День был по-осеннему серый, скучный. Тянуло понизу ветром, шуршали в сквере листья, в дальнем углу, у киоска «Мороженое», дымил костер. Два мальчугана помогали уборщику жечь сухие ветви, вели себя шумно, радовались забаве. Один из них, в красном берете и зеленой курточке, пробежал, подпрыгивая, совсем рядом с Валентиной, озорно глянул на нее счастливыми глазами, подхватил ветку, лежавшую у ее ног, помчался назад, к костру.
У Валентины защемило сердце — мог быть и у нее такой мальчуган, мог. Она обязательно назвала бы его Антошкой, очень ей нравится это мужское имя Антон. Но сделанного не вернешь, чудес на свете много, с ней же чуда не произойдет. Жаль. Очень жаль! С третьим уже мужиком живет, годы зрелые, а захотелось вдруг большой и настоящей семьи, детского веселого смеха в просторном ее богатом доме, беготни и суеты, шалостей, счастья. Ведь не чувствовала она себя по-настоящему счастливой, пожалуй, никогда, другие чувства вытесняли даже мысли о детях, о простом и работящем муже. Все казалось скучным, пресным, неинтересным. Дом, работа, дом… С ума сойти! Насмотрелась она на своих товарок, на тех же Нинку со Светкой, лошади заморенные, да и только. Может быть, только и вздохнули свободней, когда стали ей, Валентине, помогать, приоделись, расцвели. Ну а она жила как хотела, что умела, то брала. Чего ж теперь?…
