власть на него внимание все-таки обратила. Уполномоченные лица изучили хронологию обретения Шустиным поэтического дара, проанализировали, оценили. Пришли к выводу, что моральный ущерб налицо, а уголовного дела не выжмешь и на штраф, и предложили автору извиниться, не особенно надеясь на успех. Скорее – ожидая обратного. Но Шустин, чья голова была вскружена последними победами, отказался, написал обличительный сонет в духе предыдущих творений, а потому нечего удивляться, что его однажды встретили четверо с входящими в моду бейсбольными битами в руках. Нечего удивляться и тому, что милиция злоумышленников не нашла, а врачи местной больницы вправили ему кости так, что он до сих пор прихрамывал на левую ногу.
И тогда Шустин решил затаиться, поднакопить опыта – не своего, так чужого – и выждать удобный для атаки час. Он, как боксер, оказавшись в неравном бою с сильным противником, получал удары, терпел и ждал той секунды, когда враг раскроется, чтобы нанести ему нокаутирующий удар и разом с ним покончить. Умом Степан Максимович, несмотря на невыгодные антропометрические атрибуты, обладал неплохим, был сноровист, юрок, но, как случается с большинством людей, избравших не ту профессию, терпел неудачу за неудачей. Удар. Один-единственный, нанесенный в нужную точку. Это все, что было ему нужно. Он числился на седьмом канале заурядной личностью, терпел эту роль и... ждал. Устроившись одновременно телерепортером на седьмой канал и в газету «Главная Новость» – по совместительству, он собирал по крупицам материалы и набивал руку. Теперь, наученный горьким опытом первых лет карьеры, конкретными фамилиями в своих статьях он не оперировал, все больше «боролся» со злом во всех его проявлениях в общем. Больших дивидендов на этом поприще накопить невозможно, он это знал и просто терпеливо ждал своего часа. Идея сделать «свой» репортаж жила в нем уже долго, но вспыхнула с новой силой лишь тогда, когда в курилке один из репортеров обмолвился о том, что вот, Разбоева того, мол, закрыли, а это еще посмотреть нужно, он ли девчонок резал. Прокуратура-де плетень плетет, «луну крутит» перед камерами и ничего толкового сказать до сих пор не может. А между прочим, с момента первой смерти прошел почти год.
И Шустин понял, что его час настал. Он вгрызался в подробности дела с лихорадочностью суслика, подкупал милиционеров, по большей части тех, кто не имел и крупицы достоверной информации, но за деньги вдруг начинал эту информацию вспоминать, беседовал с родственниками погибших, и чем дольше этим занимался, тем больше уверялся в том, что Разбоев если и виновен, то вина его не доказана.
Активизировав свою писательскую деятельность, дабы имя его было на слуху и постоянно мельтешило перед глазами читателей, он «присвоил» себе тему московского потрошителя и теперь на правах ее владельца пользовался этим вовсю. Это и выпады в сторону правоохранительных органов, которые не в силах спасти детей от смерти, и нападки на прокуратуру, расследующую дело Разбоева не так активно, как хотелось бы публике, и умелое сплетение воедино упомянутого дела с политической обстановкой в стране. Необходимо заметить, что некоторую часть аплодисментов зрительного зала, именуемого аудиторией, он все-таки сорвал. В редакцию стали приходить письма, в которых наиболее решительная часть горожан приветствовала обличительные статьи Шустина и заверяла его, что она с ним.
Вдохновленный всем этим, Шустин совершил то, что до сих пор не делал ни один журналист. Во всяком случае, здравомыслящий. Он разместил в газете «Главная Новость» заметку о том, что готов принять и выслушать любого, кто готов хоть что-то рассказать о жизни Разбоева или преступлениях, которые тот совершил. И закончил свою заметку словами о том, что «конфиденциальность и вознаграждение гарантируется». И реакция последовала незамедлительно.
Утром двадцать второго декабря, в десять часов, ему позвонил в кабинет канала какой-то неизвестный, назвавшийся Мишей, предъявил устные рекомендательные письма тех, с кем ранее Шустин встречался, и поинтересовался, сколько готов заплатить ему неугомонный журналист-сыщик, если тот предъявит ему неопровержимые доказательства виновности Разбоева во всех шести убийствах. Телефонный торг длился около четверти часа, после чего Шустин заявил, что одна тысяча рублей – это как раз та цена, за которую информацию на торги выставить можно, но за которую ее, однако, никто не купит. Тем не менее он согласен, и только потому, что у него как раз есть одна тысяча рублей. И только в том случае, если он поймет, что информация того стоит.
На самом деле у Шустина не было и пятисот, и для того, чтобы сделка состоялась, он взял аванс у главного редактора, сославшись на то, что нужно срочно выплатить кредит за видеокамеру, которую купил и собирается использовать в служебных целях. Собравшись сразу после встречи отправиться к знакомому психиатру, он прихватил с собой все снимки, что сделал на местах пятого и шестого убийств. Заключение Центра судебной психиатрии имени Сербского, выставленное Генпрокуратурой напоказ, он беспристрастным не счел, а потому собирался найти ответ на вопрос: в своем ли уме Разбоев, у знакомого ему врача.
Но случилось непредвиденное. Прикупив у метро «Театральная» пачку сигарет, он оставил портфель под киоском и пошел прочь. Этот подозрительный демарш заметили бдительные сотрудники патрульно-постовой службы, только что заступившие на службу, и Шустин тотчас был задержан. Бесхозный портфель у киоска по продаже сигарет в центре Москвы – событие, занимающее второе место по чрезвычайности после обнаружения аналогичного портфеля, но под стенами Кремля.
Вызывать МЧС и ФСБ патрульные не стали потому, что Шустин добродушно портфель расстегнул и отсутствие в нем взрывчатки продемонстрировал. На этом и погорел. Двоих бдительных сержантов в большей степени заинтересовало не отсутствие в портфеле чудака взрывного устройства, а наличие в нем фотографий мрачного характера. ППС – не МУР, и отличить на фотографии труп свежий от трупа прошлогоднего ему не дано. На Шустина грубо надели наручники, дали по шее и затолкали в вызванный «Форд» командира взвода. Тот тоже просмотрел снимки, после чего тележурналиста доставили туда, где он и беседовал с капитаном милиции Сидельниковым, торопящимся на встречу со следователем Генеральной прокуратуры Кряжиным, расследующим дело о причине смерти девушек, запечатленных на фотографиях Шустина.
Вырвавшись на свободу, репортер тут же вскочил в свою «стиральную машину» и полетел в сторону Измайловского лесопарка. Там, на одноименном проспекте, ему назначил Миша встречу, до нее оставалось двадцать минут.
Юркая, как заяц, уходящий от погони, «Tercel» легко преодолевала заторы на дорогах, проскакивала на «красный», не пропускала пешеходов и все равно подъехала к назначенному месту с десятиминутным опозданием. Миши нигде видно не было, и Шустин выбрался из машины, чтобы перевести дух. Когда он прикуривал, за спиной услышал голос, ошибиться в котором не мог: это говорил мужчина, позвонивший ему в десять утра в рабочий кабинет.
– А я уже подумал, что ты денег не собрал.
Несмотря на то что фраза в точности соответствовала ситуации – собрать деньги Шустин едва смог, он поразился тому, насколько серьезно шла речь об одной тысяче рублей. Он обернулся и увидел мужика лет сорока на вид, облаченного в видавшие виды, но еще не до конца заношенные вещи. Черные потрепанные джинсы, черный вытянутый свитер и накинутая поверх этого драповая куртка. Голова Миши была обтянута синей вязаной шапочкой. Брился он в последний раз, по-видимому, в момент первой московской пороши. Словом, информатор Миша имел вид, если не зарождающий опаску, то не вызывающий доверия – точно. Тем не менее это была не первая встреча Шустина за его журналистскую карьеру, и он еще ни разу не видел на них людей, одетых в костюмы от Понти и пахнущих ароматами от Кензо. Все больше – «Шипром», и все чаще – изо рта.
– Миша – это вы?
Вместо ответа тот бесцеремонно распахнул дверцу «Тойоты» и, подобрав ноги, уселся на пассажирское сиденье. Журналист, отбросив в сторону сигарету вместе с сомнениями, сел за руль.
– Сейчас на улицу Асеева.
«Пока все по плану», – подумал Шустин, включая зажигание.
До Асеева они добрались через десять минут. Миша показал дом, и его водитель приблизился к третьему подъезду. Миша вышел, попросив «особо не светиться», и, оглянувшись, утонул во мраке подъезда.
Шустин почувствовал легкий приток адреналина. Впервые в жизни он делает что-то открыто, и делает это сознательно. Все правильно, это оправданно. Еще преподаватель на кафедре истории журналистики Зайцев говаривал о том, что ни один журналист не может оказаться не втянутым в мир криминальных событий, если собирается писать о криминале профессионально.
Через пятнадцать минут Миша вышел, сел в машину в очень раздосадованном состоянии и велел ехать на Вишневую.
