Бухов и Русецкий одновременно исподлобья поглядели на своего бывшего наставника.
— На всякий случай, — улыбнулся тот, — может ведь быть, что это война против всей вашей команды. Тоже надо и такое учитывать.
Саня Бухов опять едва заметно помотал головой.
— Навряд. Но я поговорю с бандитами с нашими.
— С бандитами, — заинтересовался военрук, — а вы кто?
— Мы «отморозки», — просипел Русецкий.
— A-а, ну, в общем, понятно. Но все равно присматривайтесь. Чую я, что гад этот не издалека. Где-то поблизости сидел. И момента ждал. И Ромку он выбрал не случайно. Вот только бы докумекать, чего ему надо.
— Лажа, — поморщился Русецкий, — если не бабки, то что ему еще может быть надо?
— Может, тут, ребятки, не бабки, а баба? — загадочно улыбнулся подполковник.
«Ребятки» переглянулись.
— Надо с Люськой побазарить, — неуверенно прогудел Бухов.
— Кто это Люська?
— Его кошелка.
— Постоянная?
— Ну, как постоянная… сейчас вроде да.
— Скажи ей, Саня, что мне нужно с ней поговорить. Лучше у вас где-нибудь. В знакомой обстановке, значит. А теперь идите, да в оба глядите.
Парни поднялись и шумно двинулись к выходу. Подполковник грустно и мудро посмотрел им вслед. Еще нет и восемнадцати, а какие волчары. Он помнил их по училищу очень хорошо — и тогда уже они были лихими пареньками. Дрались, курили, приворовывали. Как почти все. Нынешняя их жизнь была для него загадкой, он чувствовал, что внутрь они его не пустят, а жаль. Может быть, и пригодилась бы, может, и сработала бы его педагогическая жилка и удалось бы ему отвести эти души заблудшие от дел самых плохих. Эх, мальчишки, искренне вздохнул Леонтий Петрович, на какую жизнь обрекли мы вас. Что стало со страною, что стало с вами. Кто ответит за все это?! Подполковник отвернулся к темному окну, отхлебнул холодного уже чаю и молча сказал: я и отвечу. И на сердце у него стало если и не легче, то чуть-чуть яснее.
Вновь позвонили во входную дверь.
Леонтий Петрович никого не ждал и поэтому удивился. Не к Раисе же гости.
— Леонтий Петрович, вам письмо, — раздался голос соседки.
Неподдельное удивление выразилось на вечно обветренном лице военрука. От кого же могло оно… он уже много лет не получал никаких писем. Еще не успело оформиться смутное предчувствие, а лист клетчатой бумаги уже плясал в дрожащих пальцах.
Леонтий Петрович эта Роман я — дальше шло краткое изложение всего того, о чем повествовалось в трех посланиях «Сане». Потом новости. Таинственный истязатель и не думал оставлять своих упражнений в палаческом искусстве. Омерзительная его изобретательность не знала границ. К пытке неизвестностью, голодом, жаждой, грязью и током прибавилась пытка паяльной лампой, то есть огнем. По мнению автора послания, безумец в противогазе решил зажарить его «как свиню». Желваки на щеках военрука окаменели, застучала кровь во лбу.
— Кто?! — крикнул он вдруг. — Кто?!
В голосе его смешалось такое количество боли и ярости, что могло показаться, что его вопрошание обращено к высшим силам. Оказалось — нет. У вопроса был адресат на земле.
Леонтий Петрович выскочил в коридор.
— Рая!
Всклокоченная женская голова показалась в дверях ванной:
— Кто это принес?!
— Женщина.
— Какая женщина?
Раиса сделала движение рукой, стараясь обрисовать облик, но стал распахиваться халат, и рука не успела закончить работу.
Подполковник не обратил внимания на этот приступ стыдливости.
Женщина, размышлял он. Если в эту историю замешана женщина… может быть, женщина и есть этот самый… общеизвестно, что лица женского пола по части изуверских изысков талантливее мужиков. Отсюда и противогаз.
— Где она?!
Раиса и здесь ничего не успела ответить, подполковник уже отпирал дверь. Даже не переобув шлепанцев, вылетел наружу. Лифта ждать не стал. С четвертого этажа скатился со скоростью двоечника. Но все эти подвиги пропали даром, ничем, кроме равнодушной темноты, улица не ответила на его старание. Искать неизвестно какую женщину, ушедшую в неизвестно каком направлении? Уж лучше подавайте стог, заряженный иголкой.
Обратный подъем занял много больше времени, чем спуск. Лифт кто-то мучил наверху. Колотилось стариковское, отвыкшее от таких порывов сердце подполковника. Неохотно утихала одышка.
Леонтий Петрович взял себя в руки. Что, собственно говоря, проку в беготне? Преследуемый будет только рад, если ему удастся поселить суету в душе преследователя. Нельзя ему давать этого шанса, нельзя. Трезвый анализ, спокойная оценка фактов, наблюдательность. Маньяк должен быть повержен силою мысли и твердостью воли, только тогда победа над ним будет полной и настоящей.
Вернувшись к себе, подполковник сделал несколько глубоких вдохов, как учило одно руководство по дыхательной гимнастике, которому он почему-то верил, хотя ко всем прочим проявлениям восточной бесовщины и медицины относился с глубочайшим презрением.
Наконец, поняв, что он готов к продолжению спокойной умственной работы, Леонтий Петрович решил перечитать послание Романа Миронова. Когда он второй раз дошел до паяльной лампы и «свини», вновь непроизвольно отвердели желваки и возникло труднопреодолимое желание немедленно бежать куда-то, крушить и рушить. С повторным приступом военрук справился легко. Но тут выяснилось, что на клетках тетрадного листка его ожидает нечто поинтереснее паяльной лампы. Там имелся P.S., написанный… не рукой Романа.
Спокойно, Леонтий, спокойно, товарищ подполковник, скомандовал себе бывший педагог и подчинился своему внутреннему голосу как старшему по званию.
Дорогой Леонтий Петрович!
Рад приветствовать Вас. Рад поздравить Вас с началом сотрудничества. Надеюсь, совместными усилиями мы сможем сделать его приятным и взаимопоучительным. Я рад, что наш общий друг Рома наконец удостоверился, что обращаться за помощью к тем, кого он считает друзьями, бесполезно, что это пустая трата весьма драгоценного времени. Кроме того, я с самого начала подозревал, что эти «отмороженные», как их называют, очень быстро наложат в штаны или вывихнут себе мозги и кинутся за помощью к кому-нибудь из старших. Вы, насколько я понял, являетесь Роману не совсем чужим человеком. Так что я рад возможности напрямую протянуть Вам свою руку и еще раз поздравить Вас с началом нашего сотрудничества. Вы, уверен, откликнетесь на послание бедняги и не бросите его в беде.
Разумеется, не подписываюсь. Пользоваться вымышленными именами пошло. Назвать свое настоящее — значит оборвать нашу общую историю на самом интересном месте.
До свидания.
Жду Вашего первого ответного хода.
— Ну, что вы теперь скажете?!
В этот раз газетный толстяк находился в кабинете не один и это его, кажется, немного стесняло. Две некрасивые девушки возились с бумагами у соседнего стола и слишком умело делали вид, что им наплевать на происходящее вокруг.
Двойное послание — истязаемого и истязателя — попало в струю, рождаемую вентилятором, и заскользил о к краю стола. И пухлая, и сухощавая ладонь упали на нее одновременно.
— Что же вы молчите? Ведь как божий день ясно — такого без широких усилий не взять. Он же вызов бросает не только мне, подполковнику и педагогу. Он обществу прямо в лицо плевок производит.
— Все же надо вам еще разок попробовать обратиться в милицию, — испытывая сильную неловкость, выдавил из себя журналист.
— Да был я сегодня уже в райотделе. Не верят они до конца таким вот человеческим документам. А если верят, то хотят, чтобы дело само как-то прекратилось на нет. А закон дозволяет такой произвольный беспредел. С законом этим — я еще тоже немного разберусь, а пока нужен толчок в общественном мнении. И они сразу не посмеют тормозить расследование.
Журналист откровенно страдал. Вчера еще он попытался с ксерокопированными посланиями Романа Миронова сунуться к начальству. Ему было в связи с этой инициативой выражено крайнее недоумение. Господин Петриченко, было ему сказано, наше издание и так костерят почем зря за то, что мы якобы нагнетаем истерию в обществе. Даже тогда костерят, когда мы работаем с абсолютно проверенными фактами. Какой же реакции нам ждать, когда мы явимся вот с этим? Можно страдать в угоду истине, но не за потворство какой-то сомнительной психопатологической галиматье.
Эту мысль почти дословно изложил подполковнику журналист Петриченко, только «галиматью» заменил на «сомнительный факт». Хотя он и попытался придать своей речи тот же цинический напор и бесчеловечную бодрость, что звучали в голосе главного, его аргументы разбились о монолитную уверенность Леонтия Петровича в своей правоте, как пулеметная очередь о лобовую броню.
