— Здрасьте.
— Ты уже, наверное, знаешь, Люся, почему я хотел с тобой встретиться.
Пожала плечами, а плечи-то, плечи — как цыплячьи локотки. А туда же, водка, табачище, мужики… эх ты, дочка, что ты с судьбою своей беспутной делаешь!
— Спрашивайте, чего надо. Над чем задумались?
— Да над жизнью я задумался, над ней, милой. Над прекрасной и безбрежной жизнью.
Выдохнутый полудетскими легкими дым завился в язвительную спираль.
— Мораль читать будете?
— Не поп я тебе для морали, так что воздержусь. Хотя и сказать есть что. Лучше я вопросами.
Люся полузакрыла глаза, подняла брови и издевательским кивком выразила свое согласие участвовать в обмене мнениями. Русецкий нанес ей легкий подзатыльник и просипел:
— Не дури.
— Ну, ты, — попыталась возмутиться она.
— Ты уже знаешь, Люся, в какую ситуацию попал твой друг Рома. Ситуация загадочная, если не сказать страшная. Вот что он пишет в последнем письме.
Леонтий Петрович достал послание и зачитал его, радуясь, что в нем нет на этот раз ни единого матерного слова, озвучивать которые ему как педагогу в обществе своих учеников было бы неловко.
— Ты поняла?
— Поняла, чего там непонятного.
— Поджаривают его, дура, без булды жарят, поняла? — неожиданно громко сказал Русецкий, занося рыжий кулак.
— Уже сказала я, что поняла. Поджаривают, а я-то что?
— Колись, дура!
— Чего колись-то, чего?!
Леонтий Петрович перехватил руку Русецкого и не без труда вернул на стол.
— Боря хочет сказать, что есть подозрение — ты что-то можешь знать.
Люся нервно забычковала окурок.
— Ничего я не знаю, что я могу знать?! — она вдруг заревела.
— Не надо слез, Люся, рассмотри доводы рассудка. Вы были… близки с Ромой, он мог случайно с тобой поделиться, намекнуть, проговориться, что грозят ему, что в историю попал нехорошую.
— Не делился он со мной, — проревела красотка сквозь прижатые к лицу ладони, — даже сигаретами не делился.
И Бухов, и Русецкий, и третий парень, и обе распричесанные их подружки смотрели на нее без восторга и сочувствия.
— Хочешь, Люся, станем рассуждать логически. Откуда бы взяться этому маниаку и садисту? На пустом месте только прыщ без подготовки вскакивает, а похищения на пустом месте не бывает. У тебя были с Ромой отношения, всякое случается между людьми, когда они спят друг с другом, верно?
Она продолжала глухо рыдать.
— Есть сведения, что у вас как раз случалось всякое. Не слишком ласковым был Рома. Друзья подтверждают. Иной раз сгоряча мог он применить к тебе средство посильнее, может быть, не вполне законное. Обидное даже. Ты могла не понять, что это от чувств особого рода, идущих из любовного корня. Ты могла затаить в своем сердце обиду. Могла ведь? Могла излить кому-нибудь? Могла. И тот, кому ты открыла дверцу души твоей, может быть, и не слишком истерзанной, чуть-чуть превратно тебя понял и по-своему употребил информацию к размышлению. А, Люся? Да что ты все ревешь?
Допрашиваемая отняла вдруг от лица ладони и выпрямилась. Красавица превратилась в чудовище. Обильные слезы развезли черную краску и красную помаду по всему скуластому личику самым неожиданным образом.
— Он сволочь, ваш Рома, сволочь и паскуда, — заговорила она быстро и почти спокойно, — он сам был садист и маньяк. Если б он меня только бил, все немного бьют, это ладно. А то отвезет на такси за город, бросит под дождем в лесу без копейки. Или, бывало, уже в кровати, уже легли: говорит, мол, на минуточку, водички попить, сам — раз за дверь и со шмотками моими куда-то на три дня… а я голая в чужой квартире сижу, трясусь, вдруг кто придет. Да что там… разве расскажешь… он такое иной раз…
Она опять разрыдалась в грязные ладони.
Леонтий Петрович повертел в пальцах пустую рюмку. Бухов хмыкнул, откусывая от огурца:
— Похоже на него.
Подполковник кивнул, характер бывшего воспитанника ему тоже был известен.
— Тем не менее, Люся, или, я бы сказал, тем более у нас есть основания множить свои подозрения против тебя. Серьезные подозрения. Если не только побои в твой адрес, но и изощренное что-то, покушение на месть вполне возможно.
Произошло второе явление взбесившегося макияжа.
— А ты кто такой, старый козел! Что тебе от меня надо? Не знаю я, где этот ваш вонючий, и знать не желаю, век бы его не видать. Не знаю я, не знаю, не знаю! А ты, старый…
Очередной, значительно более акцентированный подзатыльник Русецкого прервал эту возвышенную тираду.
— Ты что, крыса, ты знаешь, кто он, а?
Леонтий Петрович поправил узел галстука и теми же двумя пальцами коротко пробежался по носу.
— Когда мы стояли под Вюрстенгом у бауэра одного, в сорок пятом, весною. На постое. Дочка у него была. Чуть старше тебя, года на два. Пошли мы к ним сена взять для лошадей. Без спросу, конечно. Победители. Лейтенант велел. Молодой был парень, отчаянный… Так вот, тащим мы сенцо, а дочка эта бауэрская как начнет на нас хай поднимать. Мол, воры мы, мол, дерьмо. Дикари мы, мол. Я ей тихо так, вежливо говорю: отойди. Орет. Рвань, скоты… Я снова ей, и опять вежливо, но уже с легким предупреждением: отойди, опасно к нам с такими словами. Орет, плюется. Хозяин — он что, молчит, умный, понимает, кому капут. А она все пуще, и обиднее все, больнее жалит достоинство солдата-победителя. Тогда я принимаю решение, так как старшим являлся в тот момент по команде. Сенцо это опустил, парабеллум трофейный достал, отвел за угол и… одним патроном, за ухо…
Стол в полном молчании внимал военруку. Русецкий и Бухов историю эту слушали не в первый раз, но, как всегда, с трепетом.
— Чем-то ты, Люся, напомнила мне ту смелую немочку.
Закончив речь, Леонтий Петрович встал и со скромным достоинством удалился.
Как всякий нормальный человек, подполковник Мухин не любил и боялся сумасшедших. С брезгливой опаской он относился ко всему тому, что подпадало под обозначение «дурдом» или «психбольница». Поэтому у него испортилось настроение, когда он понял, что в самом скором времени должен будет посетить районный психдиспансер. Почему? А где он сможет отыскать сведения о маньяке-садисте, любителе осмоленных паяльною лампою мальчиков? Конечно, он был не настолько наивен, чтобы рассчитывать на то, что ему по первому требованию и по самому общему описанию симптомов выдадут историю болезни с фамилией, фотографией и адресом. Кроме того, он понимал, что маньяк этот мог и не стоять на учете, мог не стоять на учете именно в этом диспансере. Мог заболеть совсем недавно.
Леонтий Петрович подошел к обшарпанному двухэтажному особняку с арочными окнами и нелепой лепниной по фасаду, не имея никакого сколько-нибудь связного плана. Здание чем-то напоминало своей неприютностью душу меланхолика. Помедлив на покосившемся крыльце, подполковник решительно взялся за ручку двери. Она распахнулась с неожиданной, ненормальной легкостью, зато возвращалась на место медленно, с усилием, словно намекая посетителю, что у него есть еще время одуматься и вернуться.
Внутренность предбанника скорби соответствовала худшим ожиданиям. Неровно настеленный, нищенски лоснящийся линолеум на полу, серо-зеленая, сама себе неприятная краска на стенах. Скучные стулья с изрезанными сиденьями — можно было подумать, что самоубийцы тут проверяли свои бритвы в ожидании приема. Свет, падавший на все это великолепие из окна в конце коридора, откровенно и уныло клеветал на тот яркий солнечный день, что остался снаружи.
Леонтий Петрович прошелся по коридору, скрипя невидимыми досками под кожей линолеума. Бесплатный массаж. Он был очень внимателен, старался не соприкоснуться ни с кем из посетителей, ибо пребывал в убеждении, что безумие есть инфекционная болезнь и воздушно-капельный способ ее распространения вполне вероятен. Иначе откуда бы такое количество психов среди психиатров? Постоял немного возле регистратуры. Нет, он не собирался заводить карточку — слишком большая плата за право побеседовать со специалистом. Его просто инстинктивно тянуло сюда, к бумажному компьютеру, содержащему все сведения о состоянии безумия в районе. В затененном стекле он вдруг увидел свое отражение и испугался. Какой бравый, какой психически здоровый старикан! Нельзя до такой степени отличаться от среднего здешнего посетителя. Слишком видно, что он явился сюда по необычному, а может быть, и слегка запрещенному поводу. Это может вызвать реакцию отторжения со стороны специалистов. Так шахтеры презирают депутатов, временно спустившихся к ним в забой. Но, поймал себя на прихотливом повороте мысли военрук, не лечиться же я сюда пришел, в самом деле. Поэтому не надо слишком стараться походить на шизофреника.
Но хватит биться в тисках этих мыслительных противоречий, пора бы уже к кому-то обратиться с первым максимально деликатным вопросом. Разумеется, это должно быть лицо в белом халате. Пусть будет вон тот, с такою солидной папкой в руках. Леонтий Петрович, приняв решение, всегда действовал быстро, он подошел к белому халату и тронул его за локоть. Выбранный халат удивленно обернулся, и лицо у него оказалось знакомое.
