О чем речь? Я был счастлив, особенно первые три года нашей жизни. Да простят меня за банальность, они пролетели единым мгновением. Если несчастья можно описывать томами, тем более что все несчастные, по уверению старика Толстого, несчастны каждый по-своему, счастье не поддается описанию. Оно пролетает как дым или как фанера над Парижем, в зависимости от квалификации. Мое же счастье было похоже на пьяный запой. Однако любой запой заканчивается похмельем.
Похмелье, как известно, — это болезненное вхождение в реальность, прощание с иллюзиями, созерцание той самой фанеры, что летала над Парижем. В один из осенних вечеров я неожиданно вспомнил себя. Вспомнил и ужаснулся. Ужаснулся, потому что ощутил, что нахожусь на грани гибели. Как я мог забыть, боже мой? Как я мог забыть? В тот же вечер я достал из-под кровати мольберт, установил его посреди комнаты и взял в руки кисть.
«Счастье — это когда себя не помнишь», — прочел я в дневнике и зачеркнул. Да нет же! Разве это счастье? Это пьяный угар. «Счастье — это когда тебя понимают». Стоп! Кажется, я где-то это уже читал, или слышал, или даже видел в кино. Однако я совсем не то имел в виду, что подразумевалось в кино. «Счастье — это когда близкие понимают твою высшую цель…» Так, пожалуй, точнее. Впрочем, дело не в определении. Дело в сути.
В тот вечер было тихо. Ребенок уснул. Телевизор не работал. Алена что-то уютно вязала под голубым торшером. Я же, не произнеся ни слова, поднялся с дивана, вытащил из-под кровати мольберт и разложил его посреди комнаты. На меня смотрела та самая недописанная картина, работа над которой прервалась с приходом моей возлюбленной. Тогда у меня было вдохновение, а сейчас его не было. Я смотрел на картину и никак не мог вспомнить, что я хотел выразить, начав это полотно? Кажется, что-то об иллюзии земного счастья, или об иллюзии земного бытия. Словом о каких-то иллюзиях… Я макнул кисть в краску и начал писать. Я впервые в жизни делал это без вдохновения, надеясь, что оно придет в процессе. Но оно не приходило.
Алена подошла сзади и мягко обняла.
— За сколько ты это продашь?
— Понятие не имею. Может быть, вообще не продам.
— Тогда зачем терять время?
Я взглянул в её шикарные глаза и сразу понял, что счастья быть понятым мне не суждено на этом свете.
— Ты ошибаешься, — ответил я сердито, — как раз в данный момент я делаю именно то, на что мне отпущено время.
Она поднесла ладонь к моему лбу и спросила с тревогой:
— Ты случайно не болен?
— Был болен, а сейчас выздоровел…
Я замолчал, чтобы обдумать свои дальнейшие слова, догадываясь, что от них будет зависеть наша судьба. Однако мое молчание Алена истолковала по-своему. Она нахмурилась и сухо произнесла:
— Я пошла спать. Не забудь, что ты завтра штукатуришь гараж.
Следующий день был воскресным. Обычно за неделю я так выматывался, что воскресенье для меня было истинным праздником. По субботам я делал домашние дела: ходил на рынок, крутил мясо, делал в квартире уборку, выбивал ковры (их у нас было шесть), но по воскресеньям я позволял себе отоспаться. Именно по воскресеньям я, на манер Обломова, бессмысленно валялся на диване и сквозь дремоту смотрел телевизионные передачи. Но в последнее время по воскресеньям я приноровился брать штукатурные шабашки, поскольку мы меняли старую мебель на новую и денег катастрофически не хватало.
— Постой! — произнес я, удерживая её за рукав. — Я завтра не пойду штукатурить. Я буду всю ночь работать.
Она пренебрежительно взглянула на мою недописанную картину и хмыкнула:
— Это ты называешь работой?
— По-твоему, работа — это только то, что приносит деньги? Но пойми, какими деньгами возможно удовлетворить истинные потребности души? За деньги можно лишь слегка потешить плоть.
Алена не поняла.
— Почему ты свои причуды ставишь выше семейных интересов? Именно сейчас, когда семья в нелегком положении, тебе, видите ли, вздумалось рисовать. Мы же с тобой решили, что купим новый гарнитур! Или ты раздумал?
Презрительный тон, с каким Алена говорила о «рисовании», начал меня раздражать. Мне стоило невероятных усилий, чтобы сдержаться и не накричать.
— Видишь ли, — произнес я как можно мягче, — мое предназначение в жизни и есть живопись. Я все-таки художник, а не маляр-штукатур.
— С чего ты взял, что ты художник? — перебила она. — Кто тебе сказал? У тебя есть диплом художника? Нет у тебя никакого диплома. И, пожалуйста, не внушай себе, что ты второй Гоген и что мир без твоей живописи не сможет существовать. Ты сейчас обязан заботиться о семье. Вот поставишь на ноги сына, уйдешь на пенсию и малюй сколько влезет.
— Да кто ты такая, чтобы решать, что я обязан, а что не обязан? взорвался я.
— Жена твоя, — ответила она невозмутимо. — Словом, ты серьезно подумай над своим поведением. И отправляйся спать. Завтра тебе штукатурить.
Она ушла в спальню, нервно хлопнув дверью, а я опустился на корточки и закрыл ладонями лицо. Впервые за три года семейной жизни у нас возник конфликт. До этого мы жили душа в душа, и я всегда был уверен, что, когда снова возьмусь за кисть, она поймет меня. Но я жестоко ошибся. Она понимала во мне каждую мелочь, но не поняла самого главного. Точнее, не захотела понять. Я даже догадывался почему. Понять — это значит пожертвовать, это значит взять часть ноши на себя.
И вдруг я очутил, что именно сейчас мне предстоит сделать окончательный судьбоносный выбор: оставить все как есть и отправиться спать или снова взвалить на себя тяжелый крест художника?
«Снова! — прошептал я. — Ибо талант — есть поручение, которое нужно исполнить во что бы то ни стало…» Кажется, это сказал Баратынский. Впрочем, неважно, кто сказал. Важно, что это истина.
Я поднялся и схватился за кисть. Меня охватило жуткое волнение — а вдруг у меня больше нет таланта? Так бывает, и очень часто! Господь отбирает дар у тех, кто им не пользуется или пользуется ради наживы, как пользовался, например, Пикассо. Отбирает и отдает другому, более целеустремленному.
Подозрения мои оправдывались. Я все ночь корпел у мольберта, и ко мне не приходило вдохновение. То, что получалось на холсте, было ужасно. Мысли разбегались, рука не слушалась, сердце молчало. К утру я понял, что картины не получится. Я закрасил холст черной краской, чтобы не видеть плоды своей деградации и обессиленный рухнул на диван. Неужели жена права и у меня нет никакого художественного дара? Но ведь когда-то был!
За окном уже рассвело. Часы показывали половину восьмого. В девять я уже должен быть в гараже. Впрочем, какой к чертовой матери гараж? Сил уже никаких не осталось.
Из спальни вышла заспанная жена. Она подошла к мольберту и с любопытством взглянула на холст. Минуту она молчала, после чего губы её тронула саркастическая усмешка.
— Эта и есть картина, в которой нуждается человечество? — ехидно осведомилась она.
Прокурору области Л. Г. Уханову
от начальника экспертной группы
А. В. Звонарева
Только что получены результаты лабораторных исследований кафельного подвала в загородном доме Рогова. Они поистине сенсационны!
Прежде чем вскрыть полы, мы тщательнейшим образом обследовали железный лист на полу. На нем царапины и выбоины, оставленные режущими и рубящими орудиями. Не похоже, что здесь рубили капусту. Исходя из глубины царапин, можно утверждать, что удары этими орудиями наносились гораздо мощней, чем требуется для шинковки овощей.
Под железным листом оказалось бетонное основание с медной трубой посередине. Труба уходит в глубину на метр, затем загибается и идет под домом и земельным участком около восьми метров. Заканчивается она в сточной яме, которая закрывается куском железа с насыпанной на него землей. Обследование почвы ямы никаких результатов не дало. Однако когда мы срезали трубу и провели лабораторный анализ её внутренней части, наши догадки подтвердились. По трубе спускали именно кровь. Это было около восьми-десяти лет назад. Несмотря на то что полы подвала потом тщательно вымывались водой, внутри трубы осталось несколько засохших кровяных капель. По ним мы определили, что кровь была второй группы и имела отрицательный резус. Копию отчета лабораторных исследований прилагаем.
А. Звонарев
7 сентября 2000 года
И все-таки в то утро, несмотря на смертельную усталость, я отправился штукатурить гараж. Его хозяин озабоченно взглянул на меня и спросил:
— Ты, брат, с похмелья, что ли?
— С чего ты взял?
— Лицо воспаленное, и глаза совсем провалились.
— Нет, все нормально! Я просто вчера поздно лег…
Мой вид владельцу гаража крайне не понравился. Нужно было видеть его озабоченную физиономию.
