Она попробовала отстраниться, задетая его страшным голосом.
— Самое тихое место — это морг. На кладбище хоть птицы поют…
Рябинин отвернулся от неё, как оттолкнулся и вновь пошёл хрустеть по кабинету.
— Горе у меня…
— Заболела, да?
— При чём тут заболела…
— У тебя рак? Рак у родственников, у близких? Ах, нет. Тогда нет и горя.
— Судить меня будут!
— Это не горе, это неприятность.
Он понимал, что эти слова не для неё, которая, видимо, за неприятность полагала спущенную петлю на чулке. Но других слов у него не было, и помочь он ей не мог, отчего злился ещё больше.
Впрочем, он лукавил самому себе — мог бы помочь. Например, снять трубку и ещё раз позвонить инспектору Петельникову, своему другу, и попросить нет, не замять дело и не прикрыть — а лишь вникнуть, вглядеться и вдуматься в собранные материалы. В конце концов, добровольная явка с краденым кольцом… Петельников бы всё понял.
Или мог бы придумать ей версию, которых знал сотни. Скажем, завтра является Жанна в милицию, приносит кольцо и рассказывает, как обнаружила его в рукавичке. Или в зимнем сапоге… Попробуй докажи, что кольцо туда не завалилось…
Но Рябинин знал, что не снимет трубку и не придумает ей версию.
— Неужели вам меня не жалко? — спросила она так отдалённо, что её слова показались эхом.
— Мне маму твою жалко, — вырвалось у него.
Но Жанна этих слов вроде бы не заметила.
— Пусть я ошибаюсь… Но разве у вас не было заблуждений юности?
Рябинин чуть не улыбнулся — им, далёким заблуждениям юности. Да и есть ли они, эти заблуждения? Он не отказался ни от одного из них. А если и отказался, то лишь потому, что с годами поглупел.
— Мои заблуждения были иными.
— Что же мне делать… — сказала она, уже не слушая его.
— Идти с кольцом в милицию и всё рассказать.
Рябинин тихо и виновато сел за стол. И чтобы не видеть ни её, ни своего кабинета, он снял очки и стал их протирать сильно, будто полировал платком вогнутые стёкла. Прошла минута, другая, а Рябинин всё тёр и тёр — стёкла бы потоньшали, будь его платок абразивным. Когда чистейшие очки он надел и глянул через стол, то увидел надменную, почти незнакомую женщину: глаза прищурены и пусты, арочки бровей вскинуты изломом, губы улыбаются сжато…
— Сергей Георгиевич, плохой вы следователь…
— Возможно, — покладисто согласился он.
— Одну мелочь не заметили…
Рябинин только вздохнул — за свои следственные годы много он не заметил мелочей и не мелочей.
— Откуда я могла знать об изъяне, о сколе, когда брала бриллиант?
— Потом глянула.
— Что ж, я с собой лупу ношу?
— Могла дома рассмотреть.
— Нет, Сергей Георгиевич.
— А что же?
— Бриллиант мой.
Он усмехнулся, догадавшись: её последняя ложь, спасительная ложь. Жанна хотела остаться в его глазах честной и уйти из этого кабинета так же гордо, как и вошла. Он подавил глупую усмешку, решив ей помочь:
— А я догадался, что ты меня весь день разыгрываешь.
Она протянула ему руку и показала на пальце след от кольца.
— Ага, — согласился Рябинин, с далёкой опаской, что цепь её неправды ещё не кончилась.
— Я говорила вам про свадьбу… Помните, как Георгий выпил шампанское, а на дне лежали ключи от квартиры? На дне моего бокала оказалось кольцо с бриллиантом.
— Какое кольцо? — спросил он, догадываясь.
Она кивнула на стол, где лежали топаз и бриллиант. Рябинин смотрел на камни, на их разный блеск, и мысль его ушла на далёкий круг — на круг парадоксальности. Польза, любопытство, любовь — это лишь главный круг, но под ним много иных кругов, как планет под солнцем. И может быть, мало знать только Главный круг, ибо мир состоит из кругов больших и малых.
— А Лалаян… — начал Рябинин.
— Да, это его супериха.
— Она тебя не знает?
— Никогда не видела.
— А как же попало к ней твоё кольцо?
— Георгий понёс бриллиант к ювелиру показать сколик… Как он скажется на цене. И потерял. А я поверила, как последняя дура.
— Ну, а дальше?
— Подкараулила эту Лалаян и хотела ей кое-что высказать. Попросила подвезти до площади, села к ней в машину. И вдруг на её пальце мой камень блеснул. Верите, от злости, от обиды у меня кровь свернулась. А дальше вы знаете…
— Выходит, украла собственное кольцо?
Жанна кивнула с прорвавшейся радостью.
— Почему же сразу не сказала?
— Стыдно…
— А почему в милиции не призналась?
— Стыдно…
Они молчали — тихий ангел пролетел по кабинету.
Плохой он следователь… Качества следователя проверяются преступником, но последнего не оказалось. Да и не смог бы он вести следствие против дочери Маши Багрянцевой. Не следователь он плохой…
Рябинину всегда казалось, что как бы он ни общался с человеком, тот всегда бывал от него в некотором отдалении. Где-то в глубине чужого сознания лежала самая суть, к которой Рябинин пробивался, бессильно барахтаясь на какой-то поверхности. Он разгребал метры-килограммы-рубли, отталкивал повседневность и отпихивал злободневность, гребя всё туда, к сути — может быть, к душе. Иногда нарочно выпивал с теми людьми, в которых билась эта суть-душа; становился к ней так близок, что, казалось, видел свет её… Но то бывал лишь отблеск. И Рябинина всё чаще дёргала непринимаемая мысль — а может ли человек пробиться к человеку? Не слишком ли мы закрыты друг от друга грудной клеткой, черепом, интеллектом, социальностью?
А Жанна весь день была закрыта и ложью.
— Сергей Георгиевич, как жить с таким мужем?
— Не живите.
— Рядом существо в облике человека. Ходит, что-то делает, обменивается функциональными словами… Но с ним даже не поговорить. И тогда становится страшно. Кто это рядом со мной?
— Не живите, — повторил он.
— Можно… я приду к вам… потом?
— Я буду ждать тебя.
Рябинин встал и начал суетливо запихивать бумаги в сейф. Она смотрела на него, догадавшись, что он уходит, и ни о чём не решаясь спросить.
— Идём, Жанна.
— Куда?
— В милицию, к инспектору Петельникову.
— Не знаю, как мне теперь…
— Я знаю, — оборвал он, захлопывая сейф.
— Сергей Георгиевич, — сказала она так невнятно и вроде бы издалека, что Рябинин опять сел. — Возьмите топаз себе. Для вас это не просто камень…
Для него в этом камне застыло время, как мошка в тысячелетнем янтаре. Маша Багрянцева ушла, но то время остановилось и теперь мерцало оттуда, с берегов быстроструйной реки. Кто сказал, что время неостановимо…
— Спасибо, Жанна.
Она вздохнула откровенно, стряхивая этот день с покатых плеч. И вдруг тем незабвенным движением вскинула руку ко лбу и подалась к Рябинину с ясным и милым лицом:
— Сергей Георгиевич, расскажите про маму…
Было так…
Маша и Степан Степаныч упёрлись в протоку. Узкая, но зажатая низкими скалами, она впадала в реку с бешеным рвением. Перекинутое через протоку бревно слезилось от мелких брызг. Степан Степаныч шёл первым. Привыкший прочно ступать прочными сапогами по прочной земле, он съехал с мокрого бревна в воду мягко, точно был намазан жиром. Шедшая сзади Маша успела схватить его за неизменный ватник, и влекомая кряжистым телом, оказалась в воде. Степан Степаныч вцепился своими лапистыми руками в бревно и выполз. Тонкие Машины руки лишь скользнули по мокрой древесине — их силы недостало противостоять ошалелым потокам. Её оторвало от бревна и понесло к пенному водовороту. Степан Степаныч видел Машину голову несколько секунд…
Её искали сами геологи, искала специальная экспедиция, искали катера и аквалангисты… И не нашли. Её взяла золотисто-просветлённая река, в которой она так любила купаться; взяли таёжные сопки и распадки, где она нашла женьшень; взял синий и далёкий Сихотэ-Алинь, на который она любила смотреть в свои бессонные утра… Взяли у людей, у мужа, у ребёнка, у Рябинина.
Он не верил…
Какая-то неудачная шутка природы. Вот-вот там, за лесом, за синими изломами Сихотэ-Алиня раздастся вселенский хохот — и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы…
Или эксперимент какого-то великого мага. Вот-вот он материализуется в их лагере, всё объяснит, извинится, махнёт рукой — и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы…
Но не раздавалось вселенского хохота и не материализовался волшебник. Вместо них приехал следователь, как бы официально подтвердив факт гибели. Криминала он не обнаружил и скоро уехал.
Если бы Рябинина в чём-то упрекнули или обвинили, если бы следователь заподозрил его, если бы какой-то земной или всевышний судья придумал наказание, то Рябинину стало бы легче. Но о его вине никто не знал. Почему-то никто не догадался, что, не увидь он поцелуя в палатке и не откажись от маршрута, Маша бы не погибла. Он спас бы её — бревно бы свернул, дельфином бы поднырнул, сам бы утонул… Но вот он жил, неся одинокое бремя вины. Если бы он пошёл с ней в маршрут, если бы пошёл…
