Феоктистов оказался замкнутым немногословным человеком, из которого лишнего слова не выжмешь. Впалые, будто всосанные щеки, высокий и костистый, как вяленая вобла, весь какой-то задроченный, он сидел на краешке стула, положив руки на колени. Куртка висела на его покатых узких плечах, как на вешалке. Слишком длинные, не по росту рукава закрывали запястья. Лишь в конце беседы он немного разговорился.
– Чем собираешь заняться, когда откинешься? – спросил кум.
– Первым делом в баню схожу, – ответил Феоктистов. – В нормальную баню.
– А мечта есть какая-нибудь? Ну, жениться, детей завести.
– Не-а, гражданин начальник, – покачал головой зэк, – от этих детей потом одни алименты. Баня – и есть моя мечта. С парной, бассейном. И чтоб подавали сардины в масле и пиво. Я бы там с утра до вечера сидел, хоть каждый день ходил.
– И это все? – удивился кум.
– Еще есть планы. Машину хочу купить. И с заочницей полежать на теплой кровати. Чтобы мягко было. Перина пуховая и все такое. У нее свой дом в Павловском Посаде. Участок – восемь соток. Яблонь тридцать стволов. Благодать. Обещала баба дождаться, но что-то писем давно нет. Засомневался я в ней.
Кум смотрел на Феоктистова, поражаясь убожеству его мышления и мелочным желаниям. Что за душой у этого человека? Подруга по переписке, которую он никогда не назовет своей. Груз прожитых лет. У Феоктистова есть жизнь, с которой этот придурок не знает, что делать. Чертово отродье...
– А на работу не хочешь устроиться?
– Хочу на работу, гражданин начальник.
Феоктистов не умел врать, говоря про работу, даже не спрятал усмешку. Ясно, он выйдет на свободу, получит наколку на богатую квартиру. Грабанет. Сделает еще один скок. Третий, четвертый... Это как повезет. И снова окажется за решеткой. Ни тебе яблоневого сада, ни любовницы на мягкой перине.
– А с этим как? – кум щелкнул себя пальцем по горлу, изобразив приятный смачный звук. – Ты ведь лечился несколько раз. Не думаешь развязать веревочку?
– Нет, водку в рот не возьму.
Феоктистов снова соврал, а кум снова сделал вид, что поверил.
– И правильно, – неизвестно чему обрадовался он. – Столько семеро не заработают, сколько один пропьет. И с бабой вечно будут напряги. Какая ей жизнь с ханыгой?
Закончив эту в высшей степени содержательную беседу, кум, отпустив зэка, приложился к фляжке с коньяком. Если не тяпнуть хотя бы сто грамм, от общения с этими скотами просто крыша съедет. Конечно, вместо Феоктистова можно выпустить на волю Кота, это хороший вариант. Родственников у Семена нет, с женой в разводе, подругу ищи-свищи. Только какая-то мифическая заочница.
Но можно посмотреть на этого типа с другой стороны, под другим углом: Феоктистов вор-домушник. А это – работа артельная. Значит, на воле остались дружки, сообщники, барыги, которым он толкал товар. Слишком много людей о нем помнят. Может статься, по тюремному телеграфу начнут наводить справки, выяснять обстоятельства случившегося. Почему Феоктистов сгинул на зоне? Что произошло?
Нет, лишние разговоры никому не нужны. Напротив фамилии Феоктистова кум поставил два жирных вопросительных знака.
* * *
Следующим в списке значился Николай Шубин. Молодой парень переступил порог кабинета, отрапортовал, как положено. Когда кум разрешил, осторожно, словно боясь обжечься, присел на краешек табурета. Разговор крутился, как заезженная пластинка, все об одном и том же. Кум повторял старые вопросы и слышал стандартные ответы. Мечтаю работать, учиться. Больше на зону не вернусь. Заделаюсь честным фраером. Короче, ля-ля тополя.
– Из родственников у тебя кто есть? – подходя к главному, доброжелательно спросил кум.
– Только дядька и сестра родная Даша, – ответил Коля. – Вот и все мои родственники.
– А родители? – кум знал ответ, все это было в личном деле, но вопрос свой все рано задал. Для порядка. – Мама? Папа?
– Погибли в автомобильной аварии, гражданин начальник. Мне было одиннадцать. А Дашке шесть лет. Нас дядя воспитывал. У него своих детей нет.
– Понятно, – кивнул Чугур. – Наверное, ждут тебя дядя с сестрой, дни считают? Или собираются тебя тут встретить, прямо у вахты?
– Нет, гражданин начальник, – помотал головой Шубин. – Никто не ждет. В смысле, ждут, конечно, но не сейчас. Потому как выйти я должен через два года. О том, что я попадаю под амнистию, специально не писал. Дашка уверена, что мне еще два года барабанить.
Кум удивился, но вида не показал. Это письмо на волю, где Шуба писал, будто амнистия его не коснется, каким-то образом прошло мимо оперчасти. В деле нет никаких пометок на этот счет.
– А чего ж так, не написал? Не обрадовал?
– Честно говоря, сглазить боялся, – улыбнулся Коля. – Вот так настроишься, что выходишь. А потом что-то случается. Мало ли что... Сами знаете, на зоне чего только не бывает. И вместо свободы – все та же шконка и общие работы на промке.
– Значит, ты суеверный?
– Немного. И еще хотелось сюрприз сделать.
Колька продолжал улыбаться. В эту минуту он во всех деталях представлял сцену будущей встречи с сестрой и дядей Мишей. Дашка работает в закусочной "Ветерок". Обычный будничный день, все те же клиенты. И вот картина: он заходит в зал, садится за дальний столик. И прячет лицо за раскрытой газетой... К нему подруливает официантка, чтобы принять заказ. В смысле, Дашка подходит. И выпадает в осадок. Это будет такая сцена, такая... Каких ни в одном фильме не увидишь.
– Напрасно ты не сообщил, – хмыкнул кум и сделал пометку в блокноте. – Этими фокусами можно человека до сердечного приступа довести. Впрочем, тебе виднее.
– Не доведу, гражданин начальник, – ответил Коля. – У сестры сердце крепкое. Наверное, она сначала подумает, что я лыжи намылил. А я на стол справку об освобождении.
– Хороший ты парень, Коля, – сказал кум. – Посмотреть на тебя приятно. Следишь за собой. Не то, что эти чмошники, которые перед тобой заходили. Мотаются, как опущенные. Быдло. Перхоть. А у тебя есть будущее. Скоро твою судимость погасят. Поступишь в институт. Выбьешься в люди. Будешь вспоминать нашу зону как страшный сон. Себя спрашивать: а со мной ли это было? Если, конечно, снова не оступишься.
– Не оступлюсь, гражданин начальник, – пообещал Коля. – Постараюсь не оступиться.
– Тогда добро, – улыбнулся Чугур и даже протянул Шубину руку. – Иди с богом. Потихоньку готовься к свободной жизни. Но и свои здешние обязанности не забывай. У вас в бараке, кажется, ремонт начался, и тебя маляром записали вместе с Огородниковым? Правильно? Вот видишь, я все помню. Так что ты старайся...
* * *
Коля вышел на воздух, дошагал до клуба и только тогда понял, что ноги несут его совсем в другую сторону. Ему нужно к бараку, там ждет Костян, с которым они вместе малярничают. Надо в краску добавить растворителя и олифы, процедить ее и пройти потолок хотя бы до середины. Пока с производственной зоны не вернулся отряд, надо хоть что-то сделать. Коля вошел в барак и увидел, что Костян уже процедил краску. Натянув рабочие штаны и куртку, Шубин взял протянутый Костяном валик и полез на стремянку.
– А ты говорил, что кум – последняя тварь и садист, – сказал Коля, глядя на приятеля сверху вниз. – А он ничего... Нормальный мужик. Поговорил со мной по-свойски. Сказал что, мне учиться надо. И вообще... Расти. Главное, больше не залетать.
Костян только плечами пожал и одной рукой подал наверх тяжелое ведро с краской, а другой – брезентовые рукавицы. При одном упоминании Чугура его начинала бить мелкая дрожь. Был у Огородникова негативный опыт общения с местными офицерами, но ни один из них не вызывал у него такого отвращения. Кум просто упивался властью над зэками, которых держал за отребье, хотя сам был ничем не лучше.
– Это ты сейчас запел, когда до свободы один шаг остался, – тихо сказал Костян. – Может, для кого-то Чугур отец родной, но я под этим не подпишусь. У меня другие впечатления.
Колька, макнув в ведро валик, стал красить потолок, решив, что до прихода людей с промки он успеет закатать метров тридцать.
* * *
Последним в списке амнистированных значился заключенный Телепнев по кличке Телепень. С его физиономии не сходила идиотская улыбка, он смотрел на кума глазами преданной собаки и кивал головой, как заводной болванчик. Как человеку, твердо вставшему на путь исправления, за весь срок получившему всего два пустяковых замечания, одно от бугра, другое от дежурного офицера, Телепню полагались некоторые поблажки. Например, он имел право носить часы. Даже не часы, а грошовые часики, похожие на женские, в розовом пластмассовом корпусе на истертом ремешке из синтетической кожи.
– Сколько на твоих? – спросил кум. Он не был уверен, что Телепнев понимает время. У него и вправду с головой полный разлад. – В смысле, я хочу узнать: который час?
– А время, – радостно улыбнулся Телепнев, – семнадцать тридцать пять, – подумал и уточнил: – По летнему времени.
