Я всю жизнь любила действовать на грани фола. Книги и фильмы выбирала такие, чтобы с «мурашками». Потому, наверное, и бросила первого своего парня, перед тем отбив его у лучшей подруги и поссорившись с ней навсегда. К Звягину прибилась много позже. И, не скрою, поначалу была счастлива с ним.
О, если бы мама, которая родила меня и трепетно выращивала, знала, кем я стану, то, наверное, повесилась бы! Мой отец, Семен Львович Бобровский, военный дирижёр, полковник, самый лучший мужчина на свете, вторым браком женился на юной студентке юридического факультета МГУ. Перед этим у него была семья, два сына — Геннадий и Григорий. Гена умер в десять лет от ревмокардита. Папа рассказывал, как мальчик плакал, хотел жить… Он всё понимал, просил помочь, а родители ничего не могли сделать. Гриша тоже был сердечник, но ему сделали операцию и, вроде, вылечили. Но всё равно он и сейчас почти инвалид.
От всех переживаний первая жена папы заболела какой-то особой, скоротечной формой рака шейки матки и умерла. Папа остался с восемнадцатилетним сыном. Выбирал, кому предложить руку и сердце. Жених он был завидный, часто и надолго за границу, имел трёхкомнатную квартиру в Москве и престижную в те времена машину «Волга».
Претенденток было много. Очень хотела занять место своей покойной сестры папина свояченица, проживавшая в Минске. Но папа неожиданно для всех предпочёл Олю Белкину, приехавшую учиться в Москву из Новосибирска.
Родня грохнулась в обморок. Ему — пятьдесят, ей — девятнадцать. Гриша и то старше, незадолго перед этим женился. Ёжику понятно, что студентка гонится за состоятельным мужем и московской пропиской. Но капельмейстер-то что, рехнулся? Папа отвечал, что хочет иметь здоровое потомство от сибирячки, чтобы кровь с молоком. И обязательно девочку!
Гриша съездил к тётке в Минск, наслушался там всякого разного и навсегда порвал с отцом. Мы встретились только в девяносто первом, на папиных похоронах. Братик так и не простил, что мнение семьи не было учтено при выборе невесты. Проводить отца в последний путь — печальная обязанность, не более. Я тогда прямо-таки ненавидела Гришу за это, а потом… Через год я поняла его чувства. Но об этом позже…
Ходили слухи, что Бобровский со своей молодой женой занимается, наверное, каким-то особым развратом. А он ей старомодно целовал ручки. На лекции в машине возил, мчался встречать через всю Москву. Окружающие во всём видели голый расчёт. Оле, понятно, нужна квартира в Москве. А Семён Львович не забывает, что все Белкины — старатели. Добыча золота была делом жизни всех мужчин в их роду.
Смешно, чтобы папа думал об этом! Он такой возвышенный был, кроме музыки занимался ещё и живописью. Рисовал в основном войну. И умер-то потому, что переживал из-за политики. Говорил: «Сердце разрывается, ведь страна летит под откос!» Ладно, что не увидел ни августовского путча, ни развала Союза… Ни маминого земляка, который очень быстро занял его место!
С тестем и тёщей виделся только один раз, после моего рождения. Они приехали с гостинцами, с корзинами-рюкзаками. А папа в военной форме, в очках, раскланивался с ними, ножкой шаркал. Судя по всему, они не понравились друг другу. Слишком разные были люди. И я всю жизнь ощущала какую-то раздвоенность.
Я родилась в конце июня семьдесят пятого года. Папа принёс корзину роз в роддом, да ещё притащил весь оркестр. Музыканты выстроились у крыльца клиники и грянули туш. Сибиряки только пальцами у висков крутили. Им с зятем и говорить-то было не о чем…
Долгое время нам было наплевать на родственников — и с той, и с другой стороны. Папа с ума по мне сходил. Он получил такую дочку, о которой мечтал. Я — копия мама, только ростом много выше. Кажется, я получала подарки каждый день. Бижутерию, импортные шмотки, дефицитные книги, дорогую аппаратуру. Про игрушки и сласти даже не говорю — и так понятно. Весь соцлагерь мы объездили с оркестром, даже в капстраны выбирались. Так прекрасно всё это было, что сейчас плакать хочется!.. Папа — единственный, кто меня любил! Он принял бы меня любую. О, Господи!..
Мне шестнадцати не было, когда пришлось расстаться. Из оркестра позвонили, сказали, что случилось несчастье. Сердечный приступ на борту лайнера — и всё. Перед этим папа поругался с польским коллегой, который имел совсем другие политические пристрастия. Разумеется, и до того с сердцем были проблемы, но папа концерты не отменял. Будь он жив, я никогда бы по рукам не пошла! Никогда! С голоду бы подохла, но не опозорила его! Я поняла чувства Гриши, когда моя родная мама уже в октябре девяносто первого привела в папину квартиру нового мужа! Года не прошло, представляете?!
Я не могла привыкнуть к отчиму, как мой брат к мачехе, моей матери. Пошла, получается, в ту породу…
Сергей Барсуков, родом тоже из Новосибирской области, из Чулыма. То ли хороший знакомый, то ли дальний родственник Белкиных. Он — столяр-краснодеревец, неплохо зарабатывал на реставрации старинной мебели. Само собой, пил, не просыхая. Бабушка маме говорила: «Олюнька, ты намучилась за стариком, так поживи и с молоденьким. Помоги Сергуньке зацепиться в Москве. Пропадёт ведь парень…»
Мама и помогла. Ей было тридцать шесть, а влюбилась, как девчонка сопливая. Перед свадьбой долго меня уговаривала понять и простить. А я в выпускном классе была, ещё двумя видами спорта занималась, танцами. Старалась поменьше дома появляться, даже уроки мы делали у моей подруги Оксаны. Их многодетной семье четырёхкомнатную квартиру дали. Там и то спокойнее было.
Мама сказала мне, что папу затравили завистники и соперники, довели до разрыва сердца. Даже в газетах про него писали всякие гадости. Что и сталинист он, и консерватор красно-коричневый… Что-то в таком роде. А он просто не хотел рвать партбилет, как тогда было модно. Мама заявила, что ей надоело реветь из-за мужниных неприятностей, выслушивать лекции о правых и левых, о демократах и ортодоксах. Она простого бабьего счастья хочет, которого у неё, оказывается, ещё и не было.
Я чуть в обморок не грохнулась, когда услышала! Значит, все эти туры, моря, цветы, стихи — не счастье? А квартира, деньги, московская прописка? А то, что её на «Волге» в университет возили, что туш играли у роддома?! Что папа за мной пелёнки стирал, ночами ко мне вставал, чтобы Оленька поспала подольше?.. Это — не счастье?
Я кричала, что проклинаю её за всё, и отомщу непременно. Значит, ей нужно, чтобы пьяный Серёга её за задницу щипал? Чтобы заваливал на койку, справлял нужду и храпел, а она потом на кухне пила таблетки от головной боли? Она беременная тазы и мешки ворочала, а Серёга дрых и не встал, не помог ни разу! Этого она хотела? Тогда я тоже себя не обижу. Папе обещала получить золотую медаль — и получила. В девяносто втором окончила среднюю школу. Была тинэйджером, непримиримым и жестоким. Считала, что у мамы был папа, есть я, и зачем ей ещё кто-то нужен?
Она стояла передо мной с безобразно огромным животом, вся в пятнах, и рыдала. Твердила, что имеет право на личную жизнь. Её ребёнку нужен отец, и вообще я не смею указывать, как ей жить.
Я взорвалась: «Как ты со мной, так и я с тобой поступлю! Я много тебя моложе и тоже решу всё сама. Попробуй, вмешайся — пожалеешь! Когда ты вернёшься из роддома, меня уже здесь не будет!»
Мама родила в день моего выпускного. Мы наняли прогулочный теплоход, катались на нём по Москве-реке. Нас три подруги было — я, Оксана и Вера. Блондинка, шатенка и брюнетка. Наши мальчишки на пять голосов под гитару пели песню Окуджавы «После дождичка небеса просторней», потому что как раз прошёл дождь. Мы танцевали на палубе. Из-за плохого настроения я выпендривалась больше всех, хохотала, как ненормальная.
Мы плыли мимо Краснопресненской набережной, и из окна «Белого Дома» нам махала Оксанина мама — она там буфетчицей работала. Моё платье из натуральной тафты цвета чайной розы с корсетом и пышной юбкой признали лучшим в классе. Мама подарила, хотела подлизаться, но ничего у неё не вышло. Оксане сшили атласное платье-коктейль. Мы с ней делили место первой красавицы не только класса, но и школы. И одного парня — он тоже в квинтете Окуджаву пел.
Оксана — старшая из четверых детей; возилась с малышками, гуляла. Мне мать её в пример ставила. Но это — другое дело, дети-то не от отчима. И я сама — не тот человек. Я восприняла случившееся как предательство, как катастрофу. Мать и отчим стали моими лютыми врагами. Получается, я не выдержала конкуренцию, проиграла алкашу и дефективному ребёнку! Мать даже не пыталась войти в моё положение, показать, что любит по-прежнему. И зря, кстати!
Короче, всю ночь мы гуляли, а утром поехали к Антону на квартиру. Оксану её мама забрала домой, Верка тоже куда-то слиняла. Ну, мы и грохнулись на тахту, в чём были: я — в кринолине, Антон — в костюме-тройке. Сумочка с золотой медалью валялась где-то в прихожей.
