— Котик ваш? — спросил Рябинин гостью.
— Котик мой, — уточнил инспектор.
— Позвони в райотдел. Тебя ищут…
— Везде найдут, — с гордецой удивился инспектор, берясь за аппарат.
Секунд через десять он положил трубку и обвёл всех уже пустым взглядом.
— Что? — спросил Рябинин.
— Попугай взбесился, — ответил инспектор не ему, а своей спутнице.
— Разве они бесятся? — удивилась Ира.
— Иногда. Ну, я поехал…
Петельников затянул потуже бинт, подмигнул Рябинину, отвесил общий поклон и спросил на прощание:
— Итак, сколько отсутствующих среди присутствующих?
Из дневника следователя.
Есть пронизывающий вопрос — зачем? Тот самый вопрос, который будет разбивать все ошибочные мысли. Беспалов утверждает, что мы живём для труда… Но зачем? Трудиться-то зачем? И у него не будет ответа, кроме этой замкнутой цепи: живём для работы, а работаем для жизни… Нет. Труд не может быть смыслом жизни уже хотя бы потому, что у него тоже есть цель. Он сам для чего-то…
Рябинин надел белый халат…
Утром, сразу после зарядки, ему дважды звонили по телефону Петельников и Беспалов. Продавщицу ювелирного магазина с инфарктом миокарда увезли в больницу, где Петельникову разрешили задать ей лишь один вопрос: кого она подозревает?
По описанию выходила Калязина. Больную требовалось срочно допросить, нужен был официальный протокол. И дело поручили Рябинину, как уже знающему Калязину.
Он надел белый халат, увидел себя в зеркале и усмехнулся: вылитый Айболит, только сумки с крестом не хватает.
Лекарственный запах в коридоре его испугал. Почему?
В двадцать четыре года, когда ему вырезали аппендикс, он и скальпеля не испугался: разговаривал с хирургом, шутил с сестрой и спрашивал, не зашила ли она в живот его очки, поскольку будет жаль импортной оправы. А теперь вот присмирел, словно шёл узнать собственный диагноз.
Врач, высокая и решительная женщина, остановила его у палаты:
— Только недолго.
— Может быть, нельзя допрашивать?
— Нет, ей стало лучше, но всё-таки…
— Напишите, пожалуйста, справочку, что допрос разрешён.
Рябинин не страховался — этого требовал закон. Она кивнула и размашисто зашагала по коридору. Врач и должен быть решительным, даже властным, чтобы его боялись недуги. Возможно, таким должен быть и следователь, чтобы его боялись преступники.
Он вошёл в палату…
Две кровати аккуратно застелены. На третьей лежала женщина. Над ней склонилась худощавая светлая девушка, наверное, дочь. Он застегнул халат и неопределённо кашлянул.
— Вы следователь? — спросила девушка.
— Да.
— Мне уйти?
Видимо, он думал дольше, чем нужно для ответа, поэтому девушка что-то шепнула больной и вышла в коридор.
Рябинин медленно опустился на стул и уложил портфель на колени плашмя, боясь лишний раз сотрясти воздух. Но замки всё-таки щёлкнули. Он разгладил чистый бланк протокола и спросил:
— Вера Михайловна Пленникова?
Она кивнула. Вернее, на секунду закрыла глаза и чуть дрогнула головой.
— Ну, как ваше здоровье? — бодренько спросил он.
— Терпимо…
Голос слабый, затухающий, словно сил ей хватало только на первые буквы.
Как ваше здоровье… Но ведь человек — это и есть здоровье, здоровое тело. Кого же он сейчас спросил о здоровье? Её сознание о её теле? Получается, что сознание живёт своей отдельной, высшей жизнью и присматривает за своим телом. Тогда наше тело — ещё не человек? А что же человек — сознание?
— Врач считает, что вы начали поправляться, — сказал Рябинин, стараясь быть уверенным, как врач, который ему этого не говорил.
Больная пробовала улыбнуться. Рябинин вдруг поймал себя на гримасе, которую он бессознательно строил губами и щеками, пытаясь помочь ей в этой нелёгкой улыбке.
— О смерти уже думаю…
У него чуть было не сорвались наезженные слова: «Да у вас прекрасный вид, да вы ещё нас переживёте…» Этой банальщине не верят, а правду говорить нельзя. И он, стараясь показать одинаковость людишек перед судьбой, сказал то, что не было банальностью и было неправдой:
— О смерти все думают.
— Да нет…
— О смерти не думают лишь дураки да карьеристы.
Эту мысль, рождённую случаем, он сегодня запишет в дневник: о смерти не думают лишь дураки да карьеристы.
— Светку жаль…
— Да что за разговоры о смерти? Вы ещё нас переживёте!
Вырвались-таки эти слова. Но они, эти банальные слова, вроде бы легли на душу женщины — она опять попыталась улыбнуться, и теперь слабенькая улыбка получилась.
И промелькнуло, исчезая…
…Смерти боится не душа, а тело. Биология цепляется за жизнь. Разум же понимает, что смерть неминуема…
— Мне нужно провести допрос.
Она не ответила. Рябинин повторил чуть внятнее:
— Необходимо кое о чём спросить…
Пленникова молча смотрела на него.
На него смотрела седая, безмолвная женщина. Кожа на скулах потоньшала, как протёрлась. Бескровные губы приоткрыты, чтобы не пропустить очередного глотка воздуха. На верхней губе капельки пота. И влажный лоб, где эти капельки растеклись по тонким морщинкам. Немые глаза смотрели на него в упор…
Да она его не видит! Она где-то там, на другом краю мира, где нет допросов, ювелирных магазинов и двенадцатитысячных бриллиантов. Только слушает. Она к чему-то прислушивалась. Но в больничной палате нет звуков даже часы не тикают…
Рябинин вдруг заметил на её виске локон — крохотный, не седой, случайный. Какие-то неясные и быстро соединившиеся мысли — была девочка, ходила в школу, теперь в больнице, слушает своё рваное сердце — тёплым и пронзительным толчком ударили в его грудь и докатились до глаз. Врачи разрешили допрашивать… Но врачи знали про её тело, а он сейчас увидел её душу. И пусть лекари напишут десять справок… Подлость это — допрашивать её сейчас.
Он рассеянно оглядел палату, её столик с фруктами и бутылкой сока, цветы в баночке и какой-то лечебный агрегат у изголовья.
— Я к вам приду завтра или послезавтра…
Она кивнула — ясно, облегчённо и, как ему показалось, благодарно.
Из дневника следователя.
Иногда мне кажется, что врачом, юристом и педагогом надо работать только до тридцати лет — пока не задубело сердце.
Запах берёз, натёкший в открытое окно, сразу пропал. Его вытеснил тонкий аромат каких-то южных цветов — инспектор уголовного розыска Кашина пользовалась духами, как обыкновенная женщина.
— Вилена, я подозреваю, что у тебя есть целая библиотека книг с названиями типа «Массаж носа», «Уход за конечностями»…
— Разумеется. У вас ноги только для ходьбы, а у нас ещё и для красоты.
Она села в единственное кресло поглубже, расстегнула жакет, расслабилась, обмякла, чтобы в эти короткие минуты не думать о розыске. У мужчин на эти короткие минуты есть вредная забава, которая всё-таки снимает усталость, — курение. Поэтому Петельников заглянул в сейф и достал небольшую, расцвеченную астрочками коробку мармелада.
— Ухаживаешь? — Она хрустко распечатала коробку.
— Я за всеми женщинами ухаживаю…
— И водишь их показывать жене Рябинина.
— Вожу. Вот скоро поведу девушку, которая мне представилась как Джаконя.
— Раньше были Джоконды, — вздохнула Кашина, наслаждаясь мармеладом.
— Вилена, а тебе я разве не делал предложения?
— Три раза.
— Ну?!
— Один раз на месте происшествия, когда мы с тобой нашли отпечаток ладони в маргарине. Второй раз в следственном изоляторе, в камере. А третье предложение ты передал через Леденцова.
— Может, всё-таки пойдёшь? — сделал он четвёртое. — Будешь мне по утрам пеньюар подавать.
— Пеньюар — это прозрачный халатик, который женщина надевает на нижнюю рубашку, выходя пить кофе.
— А я кофе пью в кителе, — невесело улыбнулся Петельников.
— Ой, съела всю коробку, — ужаснулась Кашина. — Фигуру испорчу…
— У меня дома так хорошо и тихо, что идти туда не хочется, — сказал вдруг Петельников как-то не по-своему: без силы, без голоса и без юмора.
Она, собравшись было уходить, тревожно осела на мягкий поролон кресла. Петельников смотрел в окно, на озеленённый двор милиции, откуда опять натёк берёзовый дух, всё-таки победивший запах южной розы. Они молчали, два инспектора уголовного розыска, которые привыкли помогать, выручать и подменять друг друга на дежурстве; привыкли не замечать друг у друга настроений, ошибок и неудач; привыкли друг над другом подтрунивать, пошучивать и не говорить всуе громких слов.
И вот теперь они сидели и молчали, словно июньский берёзовый запах запечатал им рты…
В дверь постучали не постучали, а вроде бы сначала тёрли кулаком по дереву, а потом всё-таки стукнули. Две старушки — те, хозяйки котика Василия Васильевича, — входили в кабинет какой-то вереницей.
