Вера Михайловна представила… Не представила, а как-то допустила такую невероятную возможность… Нет, не возможность, а вообразила сон с открытыми глазами — ей дарят двенадцатитысячный бриллиант. Кто дарит? Ах, это не так уж и важно. Допустим, не северянин, а какой-нибудь южанин. «Не уезжай ты, мой голубчик…»
— Это не алмаз, — сказал вдруг покупатель.
— Это бриллиант.
— По-моему, это и не бриллиант, — повторил он с добродушной улыбкой.
— Что? — не поняла вдруг она.
— Ей-богу!
Вера Михайловна решительно взяла перстень:
— Если вещь не нравится, то её лучше не покупать.
— Зря вы обижаетесь на пенса…
— Гражданин, у нас ведь государственный магазин, а не частная лавочка.
— И всё-таки это не алмаз. Я на них собаку съел.
Он что, шутит? Лицо круглое, облитое здоровым румянцем ветров и морозов. Улыбается располагающе. Может быть, разыгрывает? Мол, двенадцать тысяч, а за что — за кварц?
— Мы только первого апреля продаём кварц за бриллианты, — пошутила и она.
— Да на кольце ни пробы нет, ни маркировки…
Вера Михайловна схватила перстень, поднесла к глазам и начала скользить взглядом по его полированным поверхностям. Чистый, гладкий, белый металл… Никаких букв и цифр не было.
— Что же это, по-вашему? — тихо спросила она въедливого покупателя.
— Только не алмаз…
— Людочка! — крикнула Вера Михайловна таким голосом, что прибежали и Людочка, и продавщица из отдела янтаря, и директор…
Они поочерёдно разглядывали перстень, а Вера Михайловна потерянно смотрела на дурацкого пенса, который заварил всю эту кашу.
— Стекляшка? — Людочка всплеснула руками.
— Перстень подменили.
Кто это сказал? Директор. Какие глупости, кто мог подменить…
— Кто подменил? — всё-таки спросила она.
— Вам лучше знать, — отрезал директор.
Вере Михайловне стало вдруг жарко. Нет, это не ей жарко — это полыхнул жаром пол, и горячий поток воздуха, как от летней земли, пошёл вверх, застилая человеческие лица. Она их видит, но сквозь этот жар, сквозь этот пар, отчего лица чуть колышутся и даже слезятся. Она почувствовала до какого-то едкого покалывания в груди, что сейчас произойдёт ещё более страшное. Вот сейчас… Острый глубокий удар пронзил левую половину груди, лопатку, руку и страшной болью растёкся по телу. Это директор… Он чем-то ударил её сзади. За перстень…
Превозмогая боль, Вера Михайловна вцепилась в прилавок и медленно осела на чьи-то руки. И уже на этих руках она слышала, как вызывали скорую помощь и милицию.
Из дневника следователя.
Удивляюсь вещам — тем самым, которые мы так любим покупать; которые мы бережём, ценим и сдуваем с них пыль. Вот моя лампа, которую Лида купила в комиссионном. Стройная, бронзовая колонка, увенчанная жёлтым шатром — абажуром. Говорят, ампир. Я люблю сидеть под ней — как под солнцем. Вот мой стол. Длинный, широкий, светлого дерева. Вроде бы ничего особенного, но я люблю его, потому что за ним столько сижено, столько писано и столько думано… Со столом и лампой прошла часть жизни, да и не малая. Они видели моё лицо таким, каким его никто не видел. Она слышали такие моя слова, которые я никому, кроме себя, не говорил. Они стали мне родными…
Но уйди я от них навсегда, заболей или умри — они не заплачут, не вскрикнут, не пошевелятся. Лампа даже не перегорит, и стол даже не рассохнется.
Инспектор с готовностью ответил на её вопрос:
— Я работаю заместителем.
— Заместителем кого?
— Ира, знаете, о чём я мечтаю?
— Да, познакомиться с девушкой, которой будет всё равно, заместителем кого вы работаете.
— Умница.
— А я решила, что вы артист.
— Заслуженный?
— Эстрадный.
— Почему же?
— Лёгкость в вас играет.
— Это во мне есть, в смысле — она во мне играет.
Он не знал, похож ли на артиста, но знал, что артистизм в нём есть. Шёл по улице и видел себя со стороны, глазами той же Иры: высокий, сухощавый, без разных там животиков и лысин, в светлых брюках, в белоснежном банлоне… Ничего лишнего.
— А знаете ещё о чём я мечтаю?
— О чём? — спросила она, уже опасаясь этих его мечтаний.
— Познакомиться с Марусей.
— С какой Марусей?
— С девушкой, которую звали бы Маруся.
— Мне нужно обидеться? — Ира остановилась.
— Ни в коем случае. Я и сам не Ваня.
— Что-то в вас есть, — решила она, благосклонно зацокав каблуками.
— Во мне этого навалом, — подтвердил инспектор.
Ира скосила глаза… С кем она идёт? Легкомысленный, непонятный, какой-то нахально-вежливый. Но симпатичный, стройный, решительный. Хотя бы знакомые попались — умерли бы от зависти. И она, может быть, умрёт от него, как мотылёк от огня. Всё-таки он артист или военный. Скорее всего, он артист, который играет военных. Или военный, который строит из себя артиста.
— Ох, мама родная, — вырвалось у неё.
Петельников окинул спутницу тем стремительным и давящим взглядом, каким он впивался в человека ради крупиц информации; посмотрел так впервые на девушку, с которой, оказывается, знаком уже две недели.
Небольшая, ему по плечо, поэтому и виснет. Чёрные волосы красиво уложены. Ресницы ещё чернее, и казалось, что при каждом взмахе что-то сдувают со щёк. Возможно, и сдувают — пудру. На губах розовый паутинкой трескалась помада. Полненькая фигура. Блестящее платье из синтетики… Ну зачем в белые июньские ночи надевать блестящее платье? Оно пыталось скрыть её полноту, жёстко запеленав грудь, но лишь добилось обратного эффекта. Зато ниже, после талии, платье бросило это бесплодное занятие и пошло широко и вольно. Неужели он знаком с ней две недели? Зовут её Ира…
— А куда мы идём? — спросила она.
— В гости к моим друзьям. Давайте-ка сократим путь дворами.
Дворы расцвели. Вздыбились зеленью чахлые газоны, зацвели голые балкончики и зазеленели луком подоконники. И запах берёз, берущий за душу запах берёз, которые так мощно пахнут только в июне. Этот запах был везде, даже там, где берёзы и не росли, и казалось, что сочится он из асфальта и стекает с крыш домов.
— Ира, подождите меня, я заскочу в этот подвальчик…
Она не успела ответить и даже не успела потупиться от того, что её кавалер захотел в подвальчик. Петельников легко перешагнул газон, спустился по ступенькам куда-то под фундамент, открыл железный щит и пролез в узкий проём, видимо, в дверцу для технических нужд.
Прошло минут десять. Ира тревожно посматривала на подвал, где было темно и тихо. Необычный парень, странный поступок и мрачный подвал. Всё-таки он не артист. Те галантнее, те даму не бросят. Может, ей обидеться?
Сначала она услышала резкий, вроде бы металлический визг, когда металл проедется по металлу. Этот визг захлебнулся, но вместо него из подвала вылетел отчётливый кошачий вопль, тоже придушенно смолкший. Затем в темноте подвальной амбразуры забелел Петельников…
— Ира, знаете ли вы, что в Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек? Только не обижайтесь.
Он сильно дышал, прижимая к животу полосатого и чумазого кота, который ошарашенно смотрел на июньское небо громадными глазищами с поперечными зрачками.
— Ой, у вас рука в крови!
— Ничего, до утра заживёт.
— А одежда-то…
Брюки заиндевели от пыли, тёмные полосы разлинеили плечо, с головы сыпалась угольная пыль.
— Теперь вы поняли, что у меня за работа?
— Нет, — тихо ответила она, вообще ничего не понимая.
— Я заместитель директора зоомагазина.
— И зачем этот…
— Товара-то не хватает.
— Он же дикий!
— Одичавший.
Кот обречённо молчал, зло работая хвостом, с которого тоже вроде бы сыпалась угольная пыль.
Ира стояла немощно, не зная, что же будет дальше. Вернутся ли они туда, где встретились? Пойдут ли вперёд? Разойдутся ли по домам? Вероятно, не знал этого и Вадим, негромко бормотавший в кошачье ухо:
— Информации у тебя маловато, счастья своего не понимаешь…
Кот только вертел хвостом и жутко урчал нутряным голосом.
— Я пойду домой, — наконец решила Ира.
— Из-за киски? — удивился он. — Вот и парадная моих друзей…
В дверь звонила она, — Петельников держал этого зверя двумя руками. Вадим перешагнул порог и весело поздоровался:
— Как говорят на собраниях: сколько отсутствующих среди присутствующих?
Лида молча взяла пленника, который вдруг пошёл к ней вроде бы сам.
— Вот что значат женские руки! Знакомьтесь, это Ира. А это супруги Рябинины.
— Вадим, покажите рану. — Лида уже определила кота на кухню и стояла с йодом и бинтом.
Петельников дал руку и посмотрел ей в глаза тем взглядом, смысл которого знали лишь они: «Как девушка?» Лида на миг подняла глаза к потолку, как закатила. И он не понял — очень хороша или очень наоборот.
