Лазинский тоже усмехнулся.
– Значит, банки были получены инженером от жены, – заметил он. – Через несколько лет после развода. Если Сага не лжет, то она просила ничего не говорить бывшему мужу об их встрече в Вене. Чтоб он, бедняга, не затосковал… Из Братиславы еще ничего не было?
– Насчет Доната? Сообщили, ищут его, вроде бы ушел вечером с женой в кино. Так он сказал соседям.
– А в его квартиру звонили?
– Кто? Наши сотрудники или соседи?
– Наши сотрудники.
– Я думаю о ребенке, – ответил Лазинский колко. – Полагаю, что тринадцатилетние девочки не ходят вечером в кино. Наши сотрудники звонили, но им никто не открыл. Вам не сказали, в котором часу это было?
– Говорили, что-то около половины десятого, наши собираются еще раз туда зайти.
– Следовательно, мы можем предположить: первое, что у девочки очень крепкий сон и звонок не разбудил ее, второе – вчера вечером ее не было дома, и третье… – Лазинский умолк, – и третье – что девочка камуфляж. Донаты от жены Голиана знали о том, что должен прийти Сага, и на этот день пригласили чужую девочку. Соседскую или с улицы. Естественно, лишь в том случае, если Сага не солгал.
– В чем вы его подозреваете? – Шимчик быстро выпил кофе и отодвинул чашку.
– Еще и сам не разобрался. Но Сага жил в одном доме с Ульрихом, потом с Голианом, привез из Вены эти банки. Он по ходу следствия постепенно сообщает все новые факты. Пока ведется следствие – по каплям. Я не могу избавиться от подозрения, что каждый раз, как только становится горячо…
– Кому горячо? Ему?
Лазинский пожал плечами.
– Кто знает!
– И еще кое-что: срочный телефонный разговор с Михалянами велся из переговорной в Карлтоне. Телефонистка сообщила, что вызывала женщина, уже немолодая, блондинка. Она эту женщину видит впервые и не обратила на нее внимания. На переговорной было много народу, шумно, люди вызывали Чехию, заграницу, разве упомнишь женщину, говорившую с какой-то деревней! Поиски, конечно, ведутся, но сомневаюсь, что удастся выяснить, кто она. С Донатом дело более верное – телеграмма у нас в руках, он не сможет утверждать, что не знает никакой Вероны. Бренч проверил, может быть, вас удивит, по Го-лиан действительно выиграл в спортлото двенадцать тысяч восемьсот шестьдесят кроя. Сестра говорила правду. И еще мы сравнивали четвертые отпечатки пальцев на документации и отпечатки в «трабанте». Справа от шофера. Их оставил Бауманн, тут правда ваша. На документации – Сикора. Но только нас это не интересует, документация Бауманна – тоже камуфляж, – Шимчик победоносно взглянул на Лазинского, – как предполагал я.
– Это ничего не меняет, а, с моей точки зрения, объясняет причину убийства. – Лазинский говорил размеренно: – Шнирке понял, что Голиан хочет его обмануть, вероятно, Голиан сказал, что я показывал ему фотографии, и тот не стал рисковать, рассудив, что его могут выдать…
– Оставьте в покое Шнирке. Насчет Голиана вы уже промахнулись, не промахнитесь еще раз. Тот факт, что Голиан обманул наших сотрудников в Праге, еще не делает его чисто автоматически шпионом. И полученные от жены консервы – тоже. И даже то обстоятельство, что формулы переписал, безусловно, он, а не Сикора.
– Честно говоря, не понимаю. – Лазинский поднялся со стула.
– Я, честно говоря, тоже не совсем понимаю. Но почтовая открытка и еще некоторые детали не дают мне покоя. Например, эта австрийская газета и вечернее прощание Голиана с Бачовой. От официантки нам известно, что перед этим прощанием он напился. Если подсчитать весь выпитый им алкоголь за последние двенадцать-шестнадцать часов, то это составит внушительное количество и разнообразный ассортимент. Для активизировавшегося шпиона более чем достаточно. Бехеровка и бикавор, ронда и пиво, кроме того, еще и водка. И все – один или в обществе, где пить не обязательно. Сам покупал, сам платил. Дальше – новая рубашка, это заметил Гаверла. Он сказал Бренчу, что рубашка у Голиана была абсолютно новая, в ней даже булавка торчала – доказательство, что надета она в большой спешке. Купил он рубашку тоже второпях и без ведома сестры; та бы непременно все булавки вынула. И он, если б так не спешил, внимательно осмотрел бы рубашку, прежде чем надевать. – Шимчик улыбнулся, встал и, подойдя к умывальнику, вымыл чашку и напился воды. – Вот, значит, каковы дела, – сказал он с некоторым злорадством и вернулся к столу. – Есть еще кое-какие неясности, над ними надо еще пораскинуть мозгами. Спокойной ночи, ступайте-ка спать. Я вас жду к шести утра.
Последние слова, несмотря на ироническую улыбку, звучали дружелюбно. Лазинский спросил:
– Товарищ капитан, что мы будем делать с Анной Голиановой?
– Понятно. Несчастные консервы – доказуемое соучастие и так далее… Пока оставим ее в покое, пусть выспится. Ответственность беру на себя, ведь она уже немолода, а вчера у нее погиб единственный брат…
Он сидел, спрятав лицо в ладонях. Город за окном молчал, на площади каменная дева Мария караулила фонтан и газон с тюльпанами. На крыше ратуши зевал медный петух. На костеле у францисканцев пробило час.
Лазинский ушел. Фотолаборатория была на первом этаже, Шимчик постучался. Лейтенант Храстек впустил его и сразу же начал:
– Неиспользованная высокочувствительная французская микропленка. Если б и у нас выпускали такую, я бы с утра до ночи только и делал, что фотографировал!
Утром Шимчик чувствовал себя совершенно разбитым; поспать удалось всего часа два, да и то скорчившись за столом. Вскоре после ухода Лазинского позвонил Храстек, они поговорили минут пятнадцать, а потом Шимчик позвал его выпить чашку кофе. Не хотелось сразу же приниматься за работу: магнитофонные записи, ожидание.
Братислава, как видно, отложила Доната на утро, не имеет смысла настаивать, просить соединить… с кем? На лице его появилась горькая усмешка – забыл записать имена, «лейтенанты такие-то…».
Венская газета… Вернувшись от Бауманна, он опять принялся изучать рубрику объявлений, но ничего нового не обнаружил. Может быть, Голиан сохранил эту газету чисто случайно? Или, сидя над ней, он просто возвращался в иной мир: Вена, кажется, немного похожа на Мюнхен, Голиан вспоминал о жене… Глупости. Просто эта дверь заперта для них замочком с секретом.
Храстека, очевидно, мучили какие-то личные проблемы, и он не обнаруживал ни малейшего желания стать утешителем или советчиком. Шимчик пододвинул к нему «Працу» и «Фольксштимме» и, делая вид, что поглощен приготовлением кофе, внимательно наблюдал за лейтенантом. Лейтенант горячо взялся за дело.
– Кажется, нашел, товарищ капитан! – Храстек победоносно смотрел на него. Шимчик вздрогнул.
– Не может быть!
– Нет, правда! – настаивал Храстек.
Шимчик подошел к лейтенанту и стал следить за красным карандашом в его руках, который упирался в объявление. Капитан наизусть знал его словацкий перевод: «С прошлого воскресенья производится дешевая распродажа обоев. Большой выбор! Интересующиеся каталогом могут звонить по номеру 03484 или писать по адресу: Курт Коллер, Вена XI, почтовый ящик 20».
– Это «Фольксштимме», – сказал лейтенант. – Обратите внимание на дату – одиннадцатое мая. За несколько дней до этого было объявление в «Праце»: ищем опытного инженера-химика. Номер объявления – 03484, та же цифра, что и номер телефона в «Фольксштимме». И объявление помещено в то самое воскресенье, о котором упоминается в «Фольксштимме». Случайное совпадение? И то, что ваш Голиан оставляет у себя обе газеты и даже подчеркивает объявление в «Праце», тоже случайность?
– Поздравляю, – искренне обрадовался Шимчик и задумался: – «Немецкое объявление означает приказ – Го-лиану следует принять место, указанное в „Праце“. Он слушается приказа, набрасывает заявление об уходе, но почему-то его не подает. Что-нибудь случилось?» – и продолжал вслух: – Ах я, старый тупица! Прикидывал, комбинировал, искал… Не разглядеть такой элементарный трюк. Не надо было даже сравнивать объявления, только телефон заметить, номер, начинающийся с нуля, более того, ведь номер-то телефона пятизначный! Но в Вене, где минимум миллион вызовов в день, меньше семизначных не может быть. Не заметить такую мелочь!…
Он немного преувеличивал, просто хотел доставить парню удовольствие.
Шимчику все время казалось, что дело не двигается с места. Капитан мучился, прослушивал магнитофонные записи допросов – его раздражал и собственный голос и большинство вопросов Лазинского, где почти за каждым, словно тень, стоял Шнирке. Единственное исключение составлял утренний разговор с Голианом, в нем отсутствовали и тень и намеки, просто Шнирке вошел в него, уже воплотившись в имя и профессию, – это была заслуга инженера. Один человек говорил о другом, знакомом ему человеке, говорил внешне спокойно, и в его корректных фразах лишь иногда проскальзывало беспокойство. Инженер был еще жив, вертел в руках какую-то коробочку, его «трабант» стоял внизу, во дворе, старая черешня находилась далеко, ампула с газом…
