В следующие пять минут он с тревогой наблюдал за лицом зятя. Оно менялось по мере того, как эта гремучая мысль, словно стакан водки, опрокинутый в пустой желудок, стремительно подымалась оттуда к голове. И когда она наконец заполнила все безжизненное пространство черепа, Витек причмокнул жирными губами, благодушно улыбнулся сам себе, как будто хотел сказать, что хорошо, мол, пошла, с явным любопытством спросил:
— Ну и… почему?
И тут Мокров понял, что как золотую рыбку, поймал его интерес и зацепил что ни на есть за самое живое.
Между мутными стеклами окна билась невесть как залетевшая туда последняя муха. С облупленного шифоньера свисал облезший хвост старого Васьки. На потертом диване — забытый лифчик. Все говорило о недюжинном уме хозяев квартиры. Но Мокров знал, что Витек с Маруськой приторговывают прикоммуниздинными на стройке все еще дефицитными материалами. А поскольку совершенно непонятно на что ушли полученные от их «бизнеса» денежки, значит, они где-то припрятаны. И помочь детям правильно распорядиться первоначальным капиталом его, Мокрова, задача. И потому, когда зять, по-детски причмокнув губами, спросил: — Ну и… почему? — он сначала уверенно рубанул: — а потому что!.. — потом замялся, прикусив губу, в поисках судьбоносного ответа снова неожиданно для себя без всякого колебания заключил:
— Потому что ты не играешь в «Надежду-прим»! Вот почему!
После этих слов супруги ревниво переглянулись.
— Почему это, блин! Сыграем! — на этот раз мгновенно отреагировал Витек, вскочив со стула. — Мы че, лохи! Верно, Маруся! Ну-ка, тащи баксы! Командуйте, блин, куда и че взносить!
А в это самое время Надежда Викторовна Коробейникова носилась по перекрещенным трамвайными рельсами улицам на купленной по дешевке старенькой «Жучке», не выпуская из рук портативную рацию: разбросанные по огромному городу филиалы ассоциации «Надежда-прим» уже напоминали вечный двигатель.
Ходили слухи, что в день через кассу «Надежды» проходило до миллиарда инфляционных рублей. Один доллар стоил пять тысяч, вот и считайте!
Она по-прежнему жила в своей малолитражной двушке напротив Центрального рынка. Только теперь с самого раннего утра у дверей ее квартиры, а чуть позднее и у дверей ее офиса выстраивалась длинная очередь просителей: кому на лечение ребенка с ДЦП, кому — на новое корыто, кому на сборник стихов, а кому, судя по прикиду, и на новый «калаш».
Отказывала Надежда Викторовна редко. Особенно убогим и сирым. Какую-то старушку из развалюшки переселила в благоустроенную квартиру. Воистину, широка русская душа, и чего в ней только не понамешано — и великой доброты, и великой же подлости, и, как сказал когда-то в сердцах Достоевский, еще не известно, чего больше.
Из дневника бывшего собкора «Комсомолки».
«Вы когда-нибудь купались в весеннем лесу? Я купался, но, правда, пьяный. Распухшая в половодье река катила свои воды через березовую рощу, а мы — друзья, товарищи и прихлебатели Надежды Коробейниковой, счастливые летели в хрустальном потоке, хватаясь за гладкие стволы деревьев. Казалось, что жизнь, как эта река, сама вынесет нас к удаче. Во рту было сладко от пахнущей карамельками водки «Кеглевич» (горькое похмелье настанет позже!). Когда я, дрожащий от холода, вылез на берег, экзальтированная дама, сняв с себя трусики, нежно вытерла мне спину. Выезды на природу, так называемые «пенькования», в том смысле, что столами и стульями у нас были пеньки деревьев, требовались Надежде Викторовне, чтобы снять напряжение.»
Да, все было именно так! Выкарабкавшись из студеной весенней воды на берег, пьяненький собкор «Комсомолки» был собственноручно оттерт соскучившейся по широкой мужской спине Надеждой Викторовной. В гороскопе насчет этого не было ни слова. И, тем не менее, тщательно отжав трусики и без колебания вернув их на прежнее место, полновластная хозяйка международной игровой ассоциации не преминула напомнить:
— А все ж Телец Водолею — сам знаешь… Не пара ты мне, товарищ, ох не пара! А жаль!
Но на этот раз собкор только хихикнул в кулак. Он уже хорошо знал, что в «Надежде-прим» только встречают по звездам.
— Позавчера был на охоте, — по-собачьи отряхнулся собкор и, подав руку даме, довел ее до ближайшего пня. — Охота — моя страсть! У меня две страсти — охота и женщина! А женщина на охоте — голубая мечта любого охотника! Диана! Как женщина на корабле! Все хотят, а нельзя. И все делают вид, что и не нужно! Чтобы никому не досталось! Вот вы — любите охоту? На кого именно? Да хоть на белого медведя! У нас тут выбирать не приходится! Зверей меньше, чем… охотников! Какие найдутся, таким и рады. А так… летом — все больше комарье, а зимой, когда комаров нет, так хоть волком вой от скуки!
Собкор прилег рядом с Надеждой Викторовной. Хотел положить голову ей на колени, долго примеривался, но вместо этого закинул ноги на соседний пенек и закурил сигарету.
— Так что без бабы на охоте, как без водки! А где ее взять? Бабы до охоты нынче не охочи! — скаламбурил он. — А потом сами удивляются, чего это все охотники такие снулые, как медведи перед зимней спячкой.
— Белые? — рассеянно поинтересовалась со своего пенька Надежда Викторовна.
— Почему белые? — в свою очередь поинтересовался собкор. — Бурые! Позавчера один такой… отыскался. Форменный идиот! Ну не врубился, что мы пришли охотиться на зайцев! В результате мы погнались за зайцем, а он за нами. Заяц, конечно, убег. А, может, его и не было. Откуда ему здесь взяться! А мишка пристал — не отдерешь! И что самое неприятное, только ко мне! На остальных — ноль внимания! Они, конечно, по кустам и домой! Охотнички! А на меня вызверился, как кулацкий пес на деда Щукаря! Классовое чутье, блин! Как будто я деликатес? А он хоть и косолапый, а бегает быстрее черта! Я в кусты — и он в кусты, я к дереву — и он к нему, я на дерево, а он… нет на дерево не полез, а начал его трясти, голодная же зверюга, че ему объяснишь! Ну думаю, потрясет-потрясет — и смоется. А он, как прапорщик, трясет и трясет! Потом заревел от обиды и… сел под деревом, лапу засосал и по всему приготовился там заночевать.
Собкор интригующе посмотрел на Коробейникову. Друзья, товарищи и прихлебатели Надежды Викторовны уже давно обступили их со всех сторон: интересно же, как глупый медведь будет есть собкора «Комсомольской правды»!
— Так ночь и провели: я на дереве, он под деревом. Лапы растопырил, сидит ждет пока я поспею и сам к нему с ветки упаду. И чувствую, что по всему как раз к завтраку и поспею. На утро я вспомнил, что у меня с собой ружье. Хотел выстрелить, да руки от холода одеревенели. Так я ружье ему на башку и уронил! Так оно от удара о нее и выстрелило. Мишка, конечно, дал деру. А я уже и с ветки слезть не могу. Примерз к проклятой. А отогреть-то и некому! Я же говорил, без бабы на охоте, как без…
Все засмеялись. Но Надежда Викторовна не одобрила общего веселья.
— Ты это, товарищ, к чему? — раздраженно спросила она.
Вопрос шефа застал собкора врасплох. На «пенькованиях» не принято было говорить о чем-то постороннем. А посторонним считалось все, что не имело отношения к «Надежде-прим».
Но собкор «Комсомолки» обладал не только истинно русской внешностью, но и истинно русским характером.
— Я к тому, — по-богатырски рубанул он, — что возможно очень скоро, дорогая Надежда Викторовна, вы будете сидеть точно на таком же дереве! А под ним вас будут поджидать благодарные вкладчики. Чего-чего, а терпения у нашего народа предостаточно! А вот ружья, которое свалилось бы им на голову у вас, Надежда Викторовна, неееет!
Рубанул и откусил себе язык.
Со своим шурином Мокров сумел договориться по телефону. В отличии от зятя тот понял его с полуслова, никакого подвоха не искал, и сразу же, как опытный зэк, попытался уйти в глухую несознанку.
Мокров всегда опасался секретарш, таксистов и официантов. Все они были, по мнению генерального директора «Родничка», как бы себе на уме и каждым своим жестом отчетливо намекали на чаевые.
Шурин Мокрова не был ни таксистом, ни официантом, ни, упаси Бог, секретаршей. Он был фотокором. Но поза и жесты у него были те же, то есть, блядские. И всем своим видом в разговоре с живым существом, а тем более, с родственником, шурин как бы намекал что ему там чего-то сильно не додали. В последний год он занялся исключительно производством фотографий для выставки, расположенной в самом центре города, с интригующим названием «Ню-ню!»
Своих нюшек шурин подбирал по объявлениям в газете «Из рук в руки». Снимал на дому, возил на папиной «копейке» за город, на плинер. Там заставлял принимать самые противоестественные позы, но при этом требовал, чтобы взгляд оставался застенчивым, девственным, как бы удивленным. Словно у молодой козочки.
