― Майор Смирнов у телефона, ― раздраженно представился он трубке, но через паузу раздраженную интонацию сменил на деловую. ― Через три минуты буду.
― Сам? ― поинтересовался Роман. Смирнов кивнул.
― Дождитесь меня. Я постараюсь быстрее отвертеться.
Иван Васильевич стоял у окна и тоже смотрел на огни "Эрмитажа". На воле уже сильно посерело, и огни стали ярче.
― Проходи, садись, гостем будешь.
― Зачем вызывали, Иван Васильевич?
― Господи, сколько же крови могут пролить убогие и осатаневшие недоумки! ― выдохнул Сам, А Смирнов встрял:
― Что надо сделать, чтоб они ее не пролили?
― Перебиваешь начальство, Смирнов, грубишь.
― В облаву, Иван Васильевич?
― Ох и сообразительный ты, Смирнов! В облаву, в облаву! В Соломенной сторожке.
― Когда?
― Через два часа. Ты там со своими ребятами помоги.
― Слушаюсь, ― Смирнов встал.
― И не обижайся. Нет у меня людей, нет.
...Александр заглянул в свой кабинет. Казарян и Ларионов увлеченно играли в тюремное очко.
― Облава, бойцы! ― оповестил их Смирнов. ― По коням!
Потеплело, потеплело наконец. Черная земля Страстного бульвара пронзительно пахла землей. Большие деревья были по-прежнему безлистны, но уже не мертвы. Их серые ветви серели по-весеннему. Они ждали настоящей жизни. И воздух стал другим. В нем любой звук несся далеко-далеко. Слышно было, как дребезжал трамвай на Трубной. Светились родным абажурным светом окна. Те, что в левой стороне Пушкинской площади. Призывно мерцал интимным пламенем ресторанный зал ВТО. Еще непривычно стоял Пушкин ― лицом к Тверскому бульвару. На той стороне сияла огнями дежурная аптека и энергично функционировал пивной бар (с сорок девятого года ― зал) номер три.
Опять главный российский тракт. Двенадцатый троллейбус по позднему времени пер, победно подвывая со страшной силой. Мелькали остановки Маяковская, Васильевская, Белорусский вокзал. Открылось широкое, в два полотна, Ленинградское шоссе. Улица Правды, гостиница "Советская". Пролетел мимо милый, словно на картинке из детской книжки, домик в псевдоготическом стиле, начался забор Петровского парка.
От стадиона "Динамо" троллейбус пошел мягче и ровней. Этот отрезок шоссе строили пленные немцы. Военно-воздушная академия в Петровском дворце, метро "Аэропорт"...
Иногда по ночам, когда мать бывала в рейсе, приходила соседка Валя, влюбленная в него до ненависти. Она приходила таясь, потому что он хотел, чтобы было так. Он не любил ее и она знала, что он не любит ее, но все равно приходила. Она-то любила. Он был одинокий мужик и поэтому не прогонял ее, что было бы честнее. А изредка он хотел, чтобы она пришла. Хотел он этого и сегодня. И она, будто зная, пришла.
...Они лежали рядом, усталые и отчужденные. Александр, чувствуя изначальную свою вину, ласково погладил ее по щеке. Она тут же заплакала.
― Ну, что ты, Валюша, ― дежурно утешил он, ― все хорошо.
― Что, что хорошо? ― спросила она, не переставая плакать.
Он не знал, что в данном случае хорошо, а что плохо. Сказал:
― Успокойся. Мы же вместе. Вот и хорошо.
― Кому хорошо? Тебе? Мне?
― И тебе, и мне.
― Как же, как же! Ты измучил меня, понимаешь, измучил! Я, как воровка, пробираюсь к тебе, когде нет твоей матери, я боюсь, что кто-нибудь увидит меня, услышит! Я никому не могу сказать, что я люблю тебя!
― Господи! ― сквозь зубы простонал он. Она затихла, потершись мокрым лицом о его бицепс. Потом рывком подняла голову и стала целовать его в плечо, в шею, в висок.
― Я измучилась, Саша, и тебя измучила. Ну, прости меня, прости!
― Эх, жизнь-жестянка. ― Только и сказал он. Опять лежали молча.
― Я тебе киевскую котлету принесла и салат. Утром позавтракай, как следует. А то все сухомятка. Язву заработать можно. Только разогрей обязательно.
Валя работала официанткой в ресторане "Загородный" в Покровском-Стрешневе.
― Ладно, ― согласился Александр, подумал и спросил, чтобы был разговор: ― Как там у вас в "Загородном" мои уголовнички?
― Теперь все, как уголовники. Нахальные, рукастые, ― забрюзжала вдруг жлобским голосом Валя. ― Даже твой Алька разлюбезный. Недавно с компанией был.
― Что, руки распускал?
― Язык свой поганый распускал.
― Удивительное дело профессия, ― тихо посмеявшись, сказал он. Говорила нормально, а как о работе своей вспомнила, так официанткой заголосила.
― А ты иногда, как милиционер говоришь.
― Да уж, куда деться, ― согласился он и зевнул.
― Устал?
― Работы много, Валюша.
― И завтра рано вставать. Спи милый. ― Она теплой ладошкой прикрыла ему глаза. Он с готовностью их закрыл. ― Спи, любимый, спи родной.
― А ты? ― уже расслабленно спросил он.
― А я пойду. Спи, спи, спи...
Он тотчас заснул, а она ушла.
С утра неожиданно образовалось окно, и Казарян решил попытать удачу. К десяти он устроился в обжитом местечке за забором на улице 1905 года. Малолетняя шпана просыпается поздно, и он был уверен, что Геннадий Иванюк еще не ушел.
В половине двенадцатого тот наконец явился на белый свет. Видимо, очень любили родители своего Гену. В щегольской буклевой кепке-лондонке, в сером пальто с широкими ватными плечами, в ботинках на рифленной каучуковой подошве, Геннадий Иванюк выглядел полным франтом. Прямо-таки студент-стиляга.
Студент-стиляга перешел улицу и стал спускаться вниз, к метро. Казарян вел его на достаточном расстоянии, проклиная про себя свою заметную внешность. И чернявый, и перебитый, расплющенный боксом нос, и четкий след на скуле. Все это наверняка запомнил Стручок и доложил приятелю, какой мент к нему приходил.
В киоске у Пресненских бань Иванюк взял кружку пива и выпил ее не спеша. Ехали они недолго, одну остановку. На "Киевской" вылезли наружу. Иванюк, нарушая, пересек проезжую часть и вдоль штакетника чахлого сквера направился к недействующему павильону старой линии метро. Казарян вошел в скверик и присел на лавочку у контрольного пункта троллейбусных маршрутов. Было без пяти двенадцать. Казарян хорошо видел, как Иванюк подошел к пивному ларьку у трамвайной остановки и взял две кружки пива, большую и маленькую.
― Смотри, не обоссысь! ― негромко пожелал Казарян, развлекая сам себя.
Неторопливый паренек был Гена Иванюк. Высосал пиво и тихо так, нога за ногу, побрел к углу Дорогомиловской улицы. У пивного ларька остановился.
― Неужели еще пить будешь? ― злобным шепотом осведомился Казарян. Нет, Гена передумал-таки, направился к Бородинскому мосту. Невесть откуда рядом с ним оказался быстрый гражданин. Скорее всего из-за молодых деревьев, высаженных в честь трехсотлетия объединения Украины с Россией.
Ромка Цыган? Гражданин обнаружил свой профиль, повернувшись к Иванюку и продолжая что-то темпераментно втолковывать ему. Точно, Ромка Цыган. Казарян перебежал к молодым деревцам ― поближе бы, поближе. Длинный поводок чреват неожиданностями. Двое взошли на Бородинский мост. Зазвенел трамвай, и это был конец. Казарян смотрел, как трамвай поравнялся с любезной его взору парочкой, и Ромка Цыган побежал, наращивая скорость, рядом с ним, уцепился за поручень, прыгнул на подножку, сделал приветственно ручкой и уехал к Плющихе.
Не догнать. Казарян без интереса наблюдал за Иванюком, который возвратился к метро и исчез в его дверях.
Со злости Казарян зашел в деревяшку, ту, которую так и не посетил любитель пива Гена Иванюк, и взял кружку. Казарян стоял за столиком у окна, пил пиво и смотрел на прохожих. Люди в черном, синем, коричневом невеселая серая толпа. Казарян вздохнул и допил остатки. К часу дня он был в МУРе.
Ты где шлялся? ― нелюбезно осведомился Смирнов.
― Где надо, ― огрызнулся Казарян.
― Надо здесь. Следователь требует уточнений по делу Витеньки Ящика и Сени Пограничника. Отправляйся-ка к нему.
― А ты?
