Смирнов посмотрел на Верного. Тот, будто понимая, виновато отвел глаза.
― Не унывай, кабыздох!
― Собачку не смей обижать. Если что ― я виноват, ― сказал Семеныч. Ничего не ответив, Смирнов ободряюще похлопал того по спине и вместе с Казаряном пошел дальше. Они пересекли Беговую и поплелись вдоль церковной ограды стадиона Юных пионеров. Из-за угла выползал трамвай. Двадцать третий номер.
― А ну-ка покажи, как от тебя Цыган ушел! ― требовательно предложил Александр.
― А вот так! ― заорал Казарян и с ходу набрал немыслимую скорость. Хотел вспрыгнуть на подножку, хотел, чтобы этого не смог сделать Смирнов, хотел уехать один, показал кукиш оставшемуся Александру. Казарян вспрыгнул на первую площадку прицепного вагона и торжествующе обернулся. Смирнов из последних сил бежал рядом с последней площадкой. Успел-таки, зацепился, прыгнул на подножку, глянул на Казаряна и показал ему кукиш. Роман ликующим криком вопросил:
― Куда едем, Саня?
― За кудыкину гору! ― весело ответил Александр.
За счастье ― стоять на подножке мотающегося вагона и весело перекрикиваться с приятелем, стоящим на другой. Это счастье ― ехать по знакомой, привычно любимой Москве, где они ― ее истинные жители. Это счастье ― ни о чем ни думать и лицом ощущать плотный несущий на тебя воздух. Молодые были еще тогда, здоровые...
Они пересекли Ленинградское шоссе и по Дворцовой аллее вышли к устью Красноармейской улицы. Справа, на отшибе и от Красноармейской, и от высоких прекрасных деревьев причудливых аллей, рядом со складом, расположенным в бывшей церкви стиля ампир, стояла обширная пивная.
Смирнов распахнул дверь, и они через предбанник проникли в помещение. Переполненная лишь в дни футбольных матчей, когда болельщики в предвкушении невиданного зрелища сдерживали свое возбуждение употреблением горячительных напитков до и расшатанную непредсказуемыми перипетиями игры психику теми же напитками после, пивная эта в обычные дни посещалась лишь немногими завсегдатаями.
Двое офицеров-летчиков торопливо допивали пиво. Допили и стремительно удалились. А другая пара застряла ненадолго: молодые инженеры-конструкторы из ильюшинской шарашки, приняв по сто пятьдесят, бурно спорили по производственным вопросам. В углу щурился от удовольствия только что захмелевший алкоголик.
За стойкой у сатуратора несла бессменную вахту буфетчица Дуська. К ней, весь сияя от возможности лицезреть такое, и направился Александр.
― Сколько же ты лет за стойкой, добрая душа! ― произнес он проникновенно и повернулся к Роману. ― Помню, как она меня еще несовершеннолетнего жалела! Не положено вроде, ан нет, пожалеет пацана, нальет.
― Несовершеннолетним спиртные напитки запрещено продавать, ― сурово сказала Дуся.
― Ты что, не узнала меня, Дусенька?
― Узнала, Санечка. По шуткам твоим нахальным узнала.
Александр был совсем рядом. Облокотился о стойку, грустно так посмотрел ей в глаза.
― Что ты у него купила, Дуся?
― Не понимаю, о чем вы, Александр Иваныч.
― Ого, официально, как на допросе! И сразу с отказа. А если шмон с понятыми? Если найду? Соучастницей пущу, Дуся.
Дуся тут же уронила слезу. Крупную, умелую. Смирнов ждал. Она достала из рукава кофты платочек, промокнула глаза, и высморкалась.
― Ничего я у него не покупала. В залог взяла.
― Покажи.
Она выдвинула денежный ящичек и положила на стойку кольцо с зеленым камнем. Подошел Казарян, глянул на кольцо через Сашино плечо, удивился:
― Вполне приличный изумруд. Вполне, вполне.
― Изумруд, не изумруд, а на золоте ― проба.
― Сколько ты ему за кольцо отвалила? ― ласково спросил Александр.
― Я не покупала, я в залог. Сто пятьдесят ему налила.
― Ты мне зубы не заговаривай. Сколько?
― Двести рублей.
― Вот и ладушки. А теперь ― по порядку, и не торопись, с подробностями.
Не впервой. Дуся рассказывала, как под протокол.
― Часов в двенадцать явился. Тихий такой, спокойный. Постоял в дверях, осмотрелся ― и ко мне. "Дусенька, ― говорит, ― край. Срочно к сестре ехать надо, а, как на грех, ни копейки. Возьми у меня кольцо, последнюю память о матери. Слезами обливаюсь, но продаю". Столковались на двух сотнях. Я ему сто пятьдесят налила и кружку пива. Отошел он к столику, за которым Кащей стоял, выпил свои сто пятьдесят, поговорили они с Кащеем и ушли. Все.
― Чемодан при нем был? ― задал первый вопрос Александр.
― Явился-то без чемодана. А потом, когда они вышли, я в окно глянула. Вижу: с чемоданом идет. Значит, в тамбуре его оставлял.
― Кащей ― это Серафим Прохоров?
― Он самый, Санечка.
― Совсем, что ли, спился?
― Пьет, сильно пьет.
― А живет все там же, на Красноармейской?
― Там же, там же. Напротив ильюшинской шарашки.
Хоть и тихо говорила Дуся, но при словах "ильюшинская шарашка" инженеры быстро подняли головы от кружек и опасливо осмотрелись.
― Наказала ты себя на двести рублей, ― сказал Александр, взял со стойки кольцо и осторожно спрятал его во внутренний карман. ― Тронулись, Рома.
...На углу Красноармейской возвышалось монументальное здание клуба летчиков ― бывший ресторан сомнительной репутации "Эльдорадо". Напротив соперничало с ним шиком конструктивистское чудо ― жилой дом работников авиации, в первом этаже которого находился гастроном. Заглянули туда. В винном отделе Смирнов спросил:
― Кащей сегодня водку брал?
― А когда он ее не берет? ― вопросом на вопрос ответила ленивая продавщица.
― Сколько бутылок взял?
― А кто ты такой, чтобы тебе отвечать? ― не могла перейти на ответы женщина.
Вопросами отделывалась. Александр развернул удостоверение, показал. Продавщица с удовлетворением усмехнулась:
― Достукался, значит. Три поллитры он взял. И не сучка, а "Московской".
― Гуляет, выходит. Ну, будь здорова, тетка! ― пожелал ей Александр и двинулся к выходу. Примолкнувший Казарян уважительно двинулся за ним.
Во дворе кащеевского дома женщина рубила дрова.
― Серафим дома? ― спросил Смирнов.
Женщина разогнулась, воткнула топор в колоду, заправила под платок высыпавшиеся из-под него волосы и ответила недобро:
― Где ж ему быть? Если не в пивной, то дома.
― Как к нему пройти?
― По лестнице на второй этаж. Вторая комната направо.
Казарян переложил пистолет в карман.
― Что ж, правильно, ― кивнул Смирнов, но свой оставил под мышкой. Начнем, помолясь.
Казарян резким ударом ноги открыл дверь и влетел в комнату. Следом за ним в помещение вошел Смирнов и прикрыл за собой дверь.
За столом сидели двое, распивали. Но сейчас отвлеклись от хорошего занятия: смотрели на вошедших.
― Оружие на пол! ― приказал Смирнов.
Кащей молчал, улыбался длинной застывшей улыбкой.
Второй ответил спокойно:
― Оружия никогда не ношу. Мне отягчающих не надо.
― Пощупай его, Казарян.
― Встать! ― велел Казарян, и неизвестный гражданин послушно поднялся. Под мышками, под ремнем спереди и сзади, по карманам, в промежности, по голенищам скоро и умело проверил Роман и доложил, что не врет неизвестный. Пусто.
Смирнов демонстративно, так, чтобы все видели, переложил пистолет, ногой придвинул к двери табуретку, сел на нее, не вынимая руки из кармана, распорядился:
― Иди позвони, Рома! Чтобы сразу подавали.
Роман вмиг ссыпался по лестнице. Не снимая с лица улыбки, Кащей сказал:
― А я тебя помню, Александр.
― Я тебя тоже, Серафим Николаевич.
― Выходит, вора из тебя не получилось, и ты решил в цветные перекраситься.
― Выходит так, Кащей.
Разговор иссяк. Маялись в ожидании. Первым не выдержал неизвестный гражданин:
― За что тормознул, начальник?
― За кражу квартиры на Скаковой.
― Ошибка вышла, начальник. Не был я там и знать ничего не знаю.
― Зато я знаю.
― Вещички-то нашел, начальник?
