— Привет, Максим, это Гордеев. Халтурка имеется, срочная.
— У нас вся жизнь — халтурка, — невозмутимо ответствовал Макс. — Что нужно, Юрий Петрович?
— Некий Мишель Блан, гражданин Франции. Миллионер или что-то вроде того. Выпускает арманьяк. Это такой напиток, вроде коньяка, но не совсем...
— Я знаю, — невежливо оборвал Макс, — так что надо-то?
Все знают, кроме меня, подумал Гордеев, впрочем, без особых амбиций. В конце концов, этого самого арманьяка он сегодня уже выпил немало.
— Надо краткую, но всеобъемлющую биографическую справку. На Блана, конечно, не на арманьяк. Все, что привлечет твое внимание. Его семья, происхождение капитала, интересы в кино, связи с актрисами... Пока все.
В трубке раздались короткие гудки: Макс отключился, и Гордеев довольно хмыкнул. Это не было хамством, как мог бы расценить посторонний человек. Просто у компьютерщика был такой стиль общения — все лишнее, отрывающее его драгоценное внимание от монитора компьютера, категорическим образом отсекалось. Впрочем, за его квалификацию ему прощалось все, что угодно. Гордеев до сих пор не мог забыть историю, которая произошла полгода назад, когда усилиями Макса он был натуральным образом спасен.
Как-то утром, просматривая электронную почту, Юрий Петрович наткнулся на странное письмо следующего содержания.
«Привет, Леха. Спасибо, что так быстро ответил. На днях буду в Воронеже, заскочу. Кстати, сайт со статьей того финансиста (тут следовал адрес сайта в Интернете) я посмотрел, ты прав, это уникально. Только молчи об этом! Сами используем эту инфу. Зарегистрируюсь попозже. Позвони Лариске, кстати, просила. Ладно, бывай, на днях подъеду. Влад».
Гордеев прочитал и ничего не понял. Вернее, он сразу понял, что это письмо пришло к нему по ошибке, потому что, во-первых, никакой он не Леха, во-вторых, ни с каким Владом в переписке не состоял, да и Ларисок, кажется, у него знакомых не было. Была, впрочем, одна Лариса Павловна, профессор МГУ, преподававшая некогда римское право. На момент получения письма ей было, наверно, лет семьдесят. Но главное было в другом — Гордеев понял, что кто-то обладает ценной финансовой инфой («инфа» — это значило «информация», Гордеев уже немного ориентировался в молодежном и компьютерном сленге), и эта самая «инфа» сейчас случайно оказалась у него в руках.
Гордеев воспользовался указанным адресом и, попав на сайт, где неформально общались брокеры одной западноевропейской биржи, увидел возможность влезть в остроумную финансовую схему, для чего надо было заплатить пару долларов — перевести их со своего счета на подставное имя. Лазейка оставалась открыта еще один день, а дальше схема начинала работать. Он уже готов был из спортивного интереса посмотреть, что произойдет, если это сделать, но, слава богу, оказавшись в гостях у сыщиков «Глории», рассказал об этой истории Максу. Тот немедленно затребовал письмо, а изучив его и тоже сходив на сайт брокеров, вынес категорический вердикт: «Развод на бабки!»
Два гордеевских доллара аферистам были, конечно, ни к чему, просто в тот момент, когда он стал бы их переводить, вскрывался пароль его кредитной карточки, и Юрий Петрович оказался бы вообще без гроша.
Анализируя потом всю эту ситуацию, адвокат, конечно, отдал должное профессионализму своего бородатого приятеля, но и не мог не восхититься психологическим расчетом организаторов аферы. Никто никому ничего не предлагал впрямую! Никто не рекламировал никакие «пирамиды» или сетевой маркетинг. Просто в результате почтовой ошибки (какой там ошибки — целенаправленного действия!) «частная переписка двух друзей» оказывалась в посторонних руках. Воронеж, Лариска... И то, что лазейка оставалась открыта еще один день, а дальше схема якобы начинала работать, не оставляла потенциальному лоху возможности долго анализировать ситуацию.
Аферистов этих, конечно, найти было нереально (Макс сказал, что сейчас Интернет ими просто кишит, складывается даже впечатление, что там их гораздо больше, чем живых людей, хотя этот развод — один из самых виртуозных, что ему приходилось видеть), как бы там ни было, но науку Гордеев получил хорошую...
Тем временем Фицпатрик, пошатываясь, вернулся из туалета. Гордеев проследил, чтобы его стакан был наполнен.
—Джон, а что вам больше всего нравилось в Миле?
Фицпатрик немного помолчал, подумал. Потом сказал совсем несолидно для классика:
— Она была гордая. И ужасно смешливая. Все время хихикала. Но это, наверное, от неуверенности. Мила сама не знала, какая на самом деле она замечательная. Но...
— Укатали сивку крутые горки, — пробормотал Гордеев.
— Простите? — осведомился Фицпатрик. — Это по-русски, да? Оч-чень интересно звучит. А что значит?
— Это по-русски, — объяснил Гордеев, — в том смысле, что переработалась она.
— Вы думаете? — засомневался англичанин.
— Есть такое предположение, — усмехнулся Гордеев. — Почему бы и нет? Вот скажите, мистер Фицпатрик, какое ее человеческое качество вы считали главным достоинством, помогающим в работе?
— Хм, — удивился Фицпатрик, — ну и вопросик! Ну ладно. Думаю... терпение и, не удивляйтесь, верность. Все-таки по натуре она была очень верный человек. В дружбе, в любви, в отношениях с людьми. И терпеть могла много чего очень долго. Вы знаете про ее первого мужа?
Гордеев кивнул, а про себя подумал, что у кинорежиссеров очень своеобразный взгляд на мир: наверно, у них внутри время течет как-то совсем по-другому. Ведь по его, гордеевским, сведениям, Мила как раз ни секунды не стала мириться с бабами Валерия Монахова и выставила его вон.
Фицпатрик тем временем продолжал:
— Помню, она говорила мне: «Я хорошо понимаю тех женщин, которые готовы на все ради того, чтобы дождаться своего мужчину, своего возлюбленного. Во мне самой живет вечный комплекс... Пенелопы. Я люблю ждать, и я умею ждать».
Гордеев усомнился в этой цитате, несколько противоречащей хотя бы истории ее отношений с обоими мужьями, но вслух ничего не прокомментировал.
Они выпили в очередной раз.
—А... хотите, — заговорщицки подмигнул Фицпатрик, — я вам покажу сценарий, которая она сама написала и предлагала мне поставить? Я его еще никому не показывал! — И он икнул.
— Боюсь, я в этом ничего не понимаю, — сознался Гордеев.
— Первый раз вижу киножурналиста, который в этом сознался, — с одобрением отметил
Фицпатрик. — Но строго говоря, это не сценарий, а так, синопсис...
— Си-ноп-сис? — повторил Гордеев.
— Синопсис, — подтвердил Фицпатрик. — Там пара страничек всего. Как она говорила — «про что кино».
— Вы что же, его с собой носите? — удивился Гордеев.
— Ну зачем же? Я вам его пришлю... — Он снова икнул, уронил голову на барную стойку и больше не сказал ни слова.
— Эй...
Кажется, Фицпатрик спал.
— Эй, — потряс его Гордеев и беспомощно оглянулся, потому что мистер Фицпатрик был безнадежно пьян.
— Сеньор? — вопросительно посмотрел на него бармен.
Гордеев дотащил Фицпатрика до его номера и оставил ему записку, где указал мобильный телефон и адрес электронной почты. Без особой, впрочем, надежды. Из своего опыта общения с людьми искусства Гордеев вынес, что обязательность — не их конек. Что ж, дело было сделано, и какой-никакой результат получен. Гордееву было немного совестно оттого, что он фактически напоил незнакомого человека, но что поделаешь — такая работа. Оставалось надеяться, что англичанин не проснется, не выберется вдруг из номера и не начнет куролесить, а то, не дай бог, влипнет в историю...
Гордеев возвращался в свою гостиницу не спеша, он знал, что есть дорога гораздо короче, но ему доставляло удовольствие брести по узеньким кривым переулочкам. Утро, в буквальном смысле, еще не наступило — здесь, на юге Европы, светлело поздно. Он обдумывал, стоит ли завтра задержаться в Мадриде подольше — все-таки есть возможность изучить этот древний город, в котором он толком еще не был... Смутно знакомый голос сзади спросил по-русски:
— Братан, время не подскажешь?
Гордеев подумал было: кому какое дело, сколько сейчас времени, и одновременно механически посмотрел на часы: было 4.43, и не успел повернуться, как получил удар в висок, опрокинувший его навзничь. Гордееву показалось, что били его рукой, но в руке этой было зажато что-то тяжелое.
Дальнейшее происходило будто в преломленном изображении. Он лежал на спине, а над ним склонилась огромная фигура, и, приноравливаясь, как половчее стукнуть его ботинком в голову, сказала, не обращаясь ни к кому конкретно:
— Здоровый боров, елкин-дрын, смотри-ка, еще шевелится. Другой бы уже...
И после нового удара свет померк окончательно...
Гордеев стоял в центре огромного пустого зала и с благоговением внимал тому, что слышал:
