– Не надоели вам Белоштановы друзья? – спросил.
– А я женщина компанейская, – парировала Любчик, – и мне было приятно принимать их.
– Хотите подчеркнуть: люди собирались достойные и уважаемые?
– Раз или два в неделю Георгий Васильевич устраивал пульку. Вы играете в преферанс?
– Не дал бог разума.
– А ко мне приходили люди смышленые…
– И достойные?
– Куда уж достойней! Сам мэр города Пирий, еще Мокий Петрович с Хмизом…
– Директор базы, которого убили?
– Степана жалко, – погрустнела Любчик, совсем искренне, потому что действительно симпатизировала Хмизу: самый младший из всех Жориных приятелей, наверное, самый порядочный, без откровенного цинизма, которым отличались Пирий и Псурцев.
– Жаль, – сказал Сидоренко. – У Хмиза вся жизнь была впереди. Кто был заинтересован, чтобы убрать его? – спросил, не сводя глаз с Любчика. – Может, слыхали чьи-нибудь предположения на этот счет?
Тут Любчик, вспомнила, как пришел к ней Белоштан – это случилось в тот вечер, когда убили Степана. Она узнала об убийстве на другой день – в Городе пошли слухи о случае на двадцать третьем километре, ей позвонила Ольга Перепада, от нее ничего не скроешь, первая в городе сплетница, так вот, Ольга позвонила и без злорадства, зная, что Хмиз иногда бывал у нее в гостях, сообщила: кто-то застрелил Степана. А накануне вечером к ней приехал Жора, был он какой-то взвинченный и нервный, налил полстакана водки и выпил не закусывая, как алкаш в подворотне. Она предложила ему бутерброд с балыком или икрой, но Жора посмотрел на нее отсутствующим взглядом, налил еще полстакана и выдул одним глотком, водка только булькнула в горле. Шлепнулся в кресло: закрыл глаза и пробормотал:
– Вот и все…
– Что – все? – не поняла Любчик.
– Ничего…
– Ты никогда так не пил!
– Черт с ним! – внезапно вырвалось у Жоры. – Собаке собачья… – Он замолчал, внимательно посмотрев на Любчика, вымученно улыбнулся и приказал: – Выпей и ты.
– Неприятности? – поинтересовалась она, но Жора отделался какой-то шуткой и попросил чего-нибудь горячего – печенку или, в крайнем случае, яичницу.
«Как же он сказал тогда? – вспомнила Любчик. – Да… Собаке собачья… Слово „смерть“ он не произнес, но и так было ясно».
Тогда вечером она не придала этому значения, однако сейчас до нее дошел смысл этих слов – выходит, Жора уже тогда знал о Степином конце. А может?..
«Да, исключено, – повторила про себя Любчик, хотя никогда не была убеждена в противоположном. Наконец пришла к выводу: – Жора никогда и ничего не делал зря, следовательно, так было надо, и о Хмизе не стоит вспоминать. Забыть и поставить точку…»
Пожала плечами и ответила, не пряча глаза:
– Кто же мог угрожать Степану? Такой славный человек… Мы так переживаем его смерть…
– Георгий Васильевич хорошо играл в преферанс? – неожиданно спросил Сидоренко.
Любчик пожала плечами:
– Откуда я знаю…
– Проигрывал или выигрывал? Любчик наморщила лоб.
– Лучше всех играл Пирий: все называли его профессором. Выигрывал чаще всех.
– Много?
«Так я тебе и расскажу, – подумала Любчик, – что и Губа, и Хмиз, и сам Жора фактически сознательно проигрывали Пирию… За вечер – двадцать-тридцать тысяч, сама видела, как рассчитывались».
– Не знаю, не женское это дело.
– От любопытного женского глаза ничего не скроется, – возразил Сидоренко.
– После преферанса мужчины пили водку и закусывали, а я готовила ужин…
– А Псурцев играл? – вдруг спросил следователь.
– Нет, он приходил позже, – вырвалось у Любчика. Но сразу пожалела, что слова уже слетели с языка. – Вы не подумайте плохое, выпивали немного, по две-три рюмки, больше разговаривали.
– И о чем же?
«О цехе на Индустриальной, – в мыслях зло улыбнулась Любчик, – и о квартире в новом здании за миллион…»
– О чем могут говорить мужчины? – махнула рукой. – О футболе, киевском «Динамо», как оно обставит «Спартак»… Это мы о тряпках говорим, а у них футбол и политика, политика и футбол.
«А она не так проста, как кажется», – подумал Сидоренко и перевел разговор на другое:
– Белоштан помогал вам обживаться в этой квартире? Кооперативная или государственная?
– Знаете, сколько сейчас кооперативные стоят? – с испугом округлила глаза Любчик. – Где я такие деньги возьму? Квартира государственная, тут отец с матерью прописаны, летом они в деревне, осенью снова ко мне…
– Три комнаты на троих?
– Растет народное благосостояние! – нагло улыбнулась Любчик. – Партия выдвинула лозунг: до двухтысячного года каждой семье отдельную квартиру.
– Но у вас же была отдельная…
– Однокомнатная, а родителям в деревне трудновато.
– И поэтому они возвели в Дедовцах двухэтажный дом?
– Да… – вздохнула Любчик, спрятав в глазах злые огоньки, – мы решили не покидать Дедовцы. Там похоронены предки. Родители взяли у государства ссуду, кажется, сто тысяч, одолжили еще у соседей, я тоже помогла, вот и построились. А что, извините, нельзя?
– Да, – кивнул Сидоренко, – нельзя за счет государства незаконно улучшать свои жилищные условия. Знаете, какая на фабрике очередь?
– Не знаю и знать не хочу!
– Воспользовавшись знакомством с Пирием, вы обошли других.
– А вы, прежде чем делать такое безответственное заявление, спросите у самого Кирилла Семеновича, обращалась ли я к нему?
– Конечно, Пирий не подтвердит этого.
– Между прочим, нас трое в трехкомнатной, а в таких квартирах живут и по два человека.
– Свинство.
– А я считаю: свинство то, что люди по десять лет квартиры ждут. Говорим о правах человека, из дефицита не вылезаем…
– Но вас, думается, миновала чаша сия… – обвел глазами комнату Сидоренко. – Живете с комфортом.
«Увидел бы ты мой фарфор… – Любчик мысленно показала Сидоренко фигу. – Но не дотянутся у тебя до меня руки».
А Сидоренко подумал почти о том же:
«Не подкопаешься… Однако, проклятая баба, как все обставила. Родители ссуду взяли – под те сто тысяч пятьсот можно истратить, и ничего не докажешь. Чисто сделано…»
И впервые пожалел, что миновало сталинское время. Тогда можно было и не считаться с законом: за ушко да на солнышко… Но сразу же осудил себя. Ну выскользнула у него из рук эта несчастная женщина, ну нет статьи, на основе которой можно было бы возбудить против нее судебное дело. Нет так нет, пусть существует… Если и дальше будет идти по белоштанскому пути, обязательно где-нибудь споткнется…
* * *
Сохань сидел в кабинете Гусака, понуро опустив плечи, и старался не смотреть ему в глаза.
– Дали мы маху с Хусаиновым, – сказал Гусак. – С чем выйдем на суд? Пшик, а не дело, Сохань зажал руки между коленями, согласился:
– Нет убедительных доказательств. Хотя и твердо убежден…
– Думаете, мне хочется отпускать этого мерзавца? – поморщился Гусак. – Я тоже уверен, что Хусаинов убийца. Но что из этого?
– Давайте обыщем Филину квартиру еще раз.
– Думаете, что-нибудь недосмотрели? Хусаинов не такой дурак, чтобы давать нам козыри.
– Это наш последний шанс.
– Последний, – согласился Гусак. – Только вот что: мобилизуйте самых лучших следователей.
– Какие уж есть… – махнул рукой Сохань. Он не был уверен, что повторный обыск что-нибудь даст, но других предложений пока не было.
Жена Филина встретила их враждебно.
– Менты проклятые, – не удержалась. – Чтоб вы все передохли!
Лейтенант Рыбчинский, всегда улыбающийся парень с открытым добродушным лицом, рассмеялся:
– Только после вас, тетенька.
Женщина смерила его ненавидящим взглядом, села в углу, уставилась в книгу, хотя – Сохань видел – не читала ее.
– С богом, – скомандовал он ребятам, и те снова приступили к выстукиванию пола, стен и подоконников…
Работали до вечера – жена Хусаинова так и просидела три часа, будто неживая, только изредка бросала на Соханя злые взгляды.
Наконец Сохань и на этот раз признал себя побежденным.
– Ничего существенного, – констатировал с сожалением. Подумал и приказал: – Сейчас – в гараж!
Неизвестно, за какие заслуги, но Хусаинов добился права построить гараж вблизи дома – здесь пристроились три кирпичных гаража с металлическими воротами и заасфальтированными двориками перед ними.
Рыбчинский вооружился миноискателем, прослушивал им стены, а другой эксперт спустился в погреб, чтобы детальнее обследовать его. Сохань, спиной ощущая равнодушные взгляды понятых, осматривал полки. Разное барахло: старый аккумулятор, ржавый кардан, помятые, но еще пригодные канистры из-под бензина и масла. А над полками все стены заклеены цветными вырезками из иностранных журналов. Сплошь красавицы полураздетые и вообще обнаженные, блондинки и брюнетки, негритянки, японки, китаянки… На любой вкус и в любых позах. Одна из них, стройненькая, беленькая, почти целый час смотрела на Соханя – с издевкой и, кажется, даже подмигнула.
