– Срам, – вполголоса заметила одна из старушек, едва две фигуры скрылись за дверью. – Михеич... Кто бы мог подумать? Теперь точно возьмут.
– Думаешь, за убийство?
– Куда там. Митинг у памятника Ленину помнишь? Напился первача и пошел на горсовет.
– Один? – уточнила собеседница.
– А кто за дураком пойдет?
Первым делом Михеич поставил чайник. Собственно, не совсем Михеичем он был. Гаврилов Макар Макарович – его звали, и так он представился, заслышав первый вопрос следователя под развернутый протокол. А что не по отчеству и не по имени кличут, так привык уже.
– Эх, скатерки нет никакой, – сокрушался он, стыдливо опуская два подстаканника с темным чаем.
Старики, стыдящиеся своей нищеты, всегда вызывали у Ивана Дмитриевича жалость. Это племя, считал он, получило чужое сполна, и теперь за чужое же продолжает рассчитываться. Были бы деньги на папиросы, чай, хлеб и молоко – и не было бы проблем в их жизни. Но нужно платить за квартиру, ремонт дома, который не ремонтируется вот уже пятьдесят лет, и... не хватает. Некоторые возмущаются, другие ворчат, а этот, вишь, стыдится. Неловко старику, что нет скатерти, не нажил, оттого и неловко. Из толстой папки Кряжина появилось несколько протоколов осмотра, и они тут же покрыли всю поверхность стола.
– Еще раз, Макар Макарович, – попросил Кряжин, прихлебывая из стакана невкусный чай. – Вспомни, как тем утром дело было. А то получается, как в том анекдоте, про двух глухих: ты в баню? – Нет, я в баню. – А я думал, что ты в баню. Расскажи, Макарыч, дело государственное, сам понимаешь, правды ни у кого не найдешь. Дай, думаю, у тебя поищу.
Раз такое дело, Михеич готов. Он государственным делам помогал и в тридцатых, когда на соседей в НКВД бумаги писал, и в пятидесятых, когда на тех же соседей, к тому сроку вышедших, писал снова. Сейчас хуже. Зрение не то, издали не разберешь, на кого писать, слух подводит, сквозь стены уже не так слова слышатся. Все более голоса. Мол, «в трубу вынести, а дальше видно будет»... Особенно хорошо бесов слыхать после второй. Кажется, еще чуть-чуть, и увидит. Но... не хватает. Пенсия не та.
– Слушай, гражданин следователь, – старик наконец-то присел и поставил между собой и гостем пепельницу. – Слушай, запоминай и записывай. Память у меня уже не та, а потому сейчас скажу, а через час забуду. Пиши быстро, на ходики не отвлекайся.
Кряжину такой расклад не понравился. Сразу как-то возникли сомнения, что он выбрал нужного для следствия человека. Но вскоре Макар Макарович его сомнения рассеял, так как слово в слово повторял то, о чем говорил несколько дней назад у рокового джипа. Кряжин писал, представлял себе картину происходящего и ни разу не усомнился в том, что какой-то эпизод логически выпадает из цепи событий.
Серый верх, черный низ... Кроссовки черные...
– Точно кроссовки?
– Слово! Сейчас в таких молодежь гарцует. Выбрался он, значит, из трактора и стал вытягивать портфель.
– А что значит – «выбрался», Макарыч? Он в джип полностью проник?
– Зачем – полностью? Ноги торчали. Вытянул портфель, прихватил его одной рукой с пакетом, постоял с минуту («Карманы чистил», – догадался Иван Дмитриевич) и быстро прочь пошел. Так и скрылся за углом – одной рукой держась за барахло, второй за нос.
– Не понял, – признался следователь. – Зачем он за нос держался?
– А я знаю? – возмутился старик. – Я, гражданин следователь, про что не знаю, про то не говорю. Это удел Верки Париж-Дакар.
– Кого?.. – не на шутку опешил Кряжин. Хотел прихлебнуть из стакана, но удержался, поставил на место.
– Из сороковой, – дед шмыгнул носом и полез в карман. Через секунду извлек синий клетчатый носовой платок размером с развернутый бланк протокола допроса и стал искать место почище. Нашел, проскрипел, убрал и лишь потом добавил: – Стерва, я те скажу, конченая. Первый враг следствию. Все события видит под разным углом, потому вводит сыск в заблуждение.
– Каждый человек имеет право на свою точку зрения, – Кряжин стал играть в игру, которую они любили со Смагиным. – И право ее высказывать.
– Дело не в точке. Дело в угле.
– Каком угле?.. – Кряжин поморщился и украдкой взглянул на часы. – Старик, ты попроще давай, поразборчивей. Сейчас уголь приплел, потом дрова рубить начнешь.
– Не уголь, а угол. Угол, под которым рассматривать события. Точка тут ни при чем, товарищ Кряжин, и зря вы на меня сердитесь, право. Геометрию я знаю. Вот, выгляни во двор...
Иван Дмитриевич подошел к окну и бросил взгляд на тротуар.
– Что видишь?
– «Жигули» вижу, старик, восьмой модели. Водителя не разгляжу, крыша мешает, но вот через заднее стекло наблюдаю женщину со светлыми волосами.
Михеич похвалил и ткнул пальцем вверх.
– Там, на четвертом, сороковая квартира. Левее моей. В ней Верка Париж-Дакар живет. Как думаешь, Дмитрий, что она видит?
– А ничего она не видит. Крышу автомобильную зеленого цвета. И обе автомобильные панели: заднюю и переднюю.
– Истина! – обрадовался дед. – А в последнем подъезде, на первом этаже, живет товарищ Тимофеев, старший по дому. Скажи, товарищ Корягин, что Тимофеев видит?
«Товарищ Корягин» вынужден был признать, что Тимофеев, гляди он сейчас в окно, увидел бы водителя и то, что происходит в машине.
– Вот об этом угле зрения я и говорю. Так что Верка все правильно говорила, только возраст мужика попутала и одежду. Но ей немудрено, в ее-то положении с возраста любого мужика по пять-десять годин скидывать начнешь.
– А при чем здесь Верка и ее положение? – Кряжин стал ощущать, что у него начинает ломить затылок. – И почему она вдруг «Париж-Дакар»?
Макар Макарович с видом старого кобеля почесал щеку, отчего скрежет щетины заглушил ходики, на которые он же просил не обращать внимания, и выдал:
– А потому, что она сегодня здесь, а завтра – там, и никто догнать не может, где она новым утром просыпается. То в сороковой, у себя, то у товарища Тимофеева, то у Коли Мартинсона на втором этаже. С мужем как рассталась в эпоху девальвации, так места себе найти и не может. Так что, если она видела, что в машине происходило, то, скорее всего, в ночь с одиннадцатого на двенадцатое июня она у товарища Тимофеева допоздна засиделась. Угол мне подсказывает, Дмитрий Иванович.
– А ты не фантазируешь, старик? – подозрительно прищурясь, поинтересовался Кряжин. – Насчет управдома с Веркой?
Цыкнув, Михеич распахнул руки, словно для объятий, и окинул Ивана Дмитриевича снисходительным взглядом.
– Я-то фантазирую? Я-то? Вот, расскажу одну историю («Только быстро», – предупредил Кряжин)... Минуту займет, не больше. Обещаю. Иногда я, Иваныч, тару по подъездам высматриваю. Вот, одиннадцатого утром, как сейчас помню, зашел я в соседний – пусто. В следующий – то же самое. А в последнем, где Тимофеев управляется делами дома, стоит четвертинка от «Фронтовой». Я прихватил ее, зырк! – а в замочной скважине у товарища Тимофеева бумажка торчит. Вообще-то, я, Дмитрий, такими делами не занимаюсь – противно. Но тут не удержался. Разворачиваю писулю, а там – «Буду вечером. На работу не звони, я на базе». И подпись – «В». Понял?
– Где записка? – вяло зевнул Кряжин.
– Снова в скважину вставил. Куды же ее еще? Товарища Тимофеева жалко. Он-то завсегда будет, а вот Париж-Дакар с ним, как уже точно установлено, нет. Вишь, вечером одиннадцатого она – будет. А когда она опять захочет, неизвестно.
Ничего нового из повторного допроса, помимо указаний старика о том, что вышедший из джипа держался рукой за нос, Кряжин для себя не извлек. Тем не менее остался доволен. Кое-что ему подсказывало, что, помимо сороковой квартиры, у него появился новый объект для исследования.
Квартира товарища Тимофеева представляла собой жилище старого холостяка, заполненное предметами первой, второй, третьей необходимости, а также вещами, в категорию необходимых не включаемых. Просторное трехкомнатное жилище, в котором спокойно умещались рояль, по два ковра в каждой комнате на стенах, два телевизора и мини-пилорама. У Кряжина, едва он переступил порог этого дома, мгновенно сформировалось мнение о том, что каждый, съезжая из этого ветхого дома, оставлял товарищу Тимофееву то, что увезти с собой не мог, либо не видел в этом необходимости. Но все это Иван Дмитриевич рассмотрел потом, а сейчас в дверях его встретил упитанный мужчина лет пятидесяти, от которого пахло котлетами, лосьоном после бритья и сигаретным дымом. Возможно, дымом и съестным пахло не от него, а из квартиры, но вышел он так неожиданно, после первого же стука, что предстал именно таким.
Короткое знакомство, минута на изучение удостоверения, еще минута на торги, вопросы о повестках, и – Кряжин внутри.
Минут десять ушло на объяснение причин визита. Собственно, Иван-то Дмитриевич все разъяснил быстро и уложился в тридцать секунд, а проблема возникла с товарищем Тимофеевым. Он то не понимал, под каким углом расположены его окна по отношению ко второму подъезду, то никак не мог вспомнить, что несколько дней назад практически под его окнами прибили депутата Государственной думы, то признавался, что даму по имени Вера знает недостаточно хорошо, а о тетке с прозвищем Париж-Дакар вообще впервые слышит.
