— А кто это? — не понял опять Игорь.
— Здешний шнырь, дежурный, если по-русски! — пояснил Дарзиньш. — Экзотичный тип. У тебя будет время познакомиться с ним… — он задумался, потом начал рассказывать о себе с того места, на котором остановился: — Бесконтрольность развращает любого. Будь ты святым, но если получаешь бесконтрольную власть над людьми, то рано или поздно, но, скорее, рано, ты станешь деспотом и сумасбродом. Сейчас я только политик, стараюсь приспособиться к существующим порядкам, поскольку полной власти пока нет. Но как только она появится, вести себя я буду по-другому.
— Разве может быть больше власти? — удивился Игорь.
— Власть над телами не так тешит самолюбие, как власть над душами! — честно признался Дарзиньш. — Тело отдают во власть вынужденно, по приговору. А вот души вручают уже добровольно, с полной самоотдачей. Вот это власть — Бога!
— А добром заключенных нельзя перевоспитывать? — спросил Игорь.
Он уже не раз и не два задумывался над этой проблемой в тюрьме, где так же царствовал культ грубой неприкрытой силы. Эта сила ломала слабых, превращала их в подобие человека, который уже даже на воле не мог распрямиться, и закаляла сильных, превращая волчат в матерых волков, беспощадных и злобных, готовых рвать и резать, а случайно попавших правонарушителей толкала в объятия матерых преступников.
Тюрьма всегда служила местом наказания, а не исправления, но когда одни и те же методы наказания существуют и для случайно оступившегося и для прожженного преступника, победит всегда то худшее, что есть в душе человека. Кровь рождает ответную кровь, ненависть множит ненависть. Идея исправления преступников родилась из благих побуждений, но недаром издревле говорили, что «благими намерениями выстлана дорого в ад». Это изречение как нельзя лучше оправдало себя в «местах не столь отдаленных», в так называемых исправительных лагерях.
Не надо исправлять, надо справедливо наказывать!
— Добром это не удалось сделать даже церкви! — усмехнулся Дарзиньш. — Мое глубокое убеждение — надо лечить подобное подобным! Виктору Гюго принадлежат прекрасные слова: «Вылечив подбитое крыло коршуна, становишься ответственным за его когти».
— В мире все взаимосвязано, — осторожно возразил Игорь, — если коршун не растерзает больного и слабого суслика, он заразит своей болезнью тысячи. На весах природы один больной суслик меньше тысячи здоровых, потому как ни прискорбно это звучит, нужны и хищники.
— Я привел тебе эти слова не в качестве натуралистического примера, а в философском плане, так и Гюго это трактовал. Потом и суслик, наверное, может вылечиться? «Кто не карает зла, тот способствует тому, чтобы оно свершилось», — добавил Дарзиньш. — Не помню, кто это сказал, но очень верно. Щадя преступников, мы множим преступления сами, а излишняя снисходительность делает их только наглее и наглее.
— Если людей приучают к силе, то они забывают о праве! — глухо сказал Игорь. — Еще Цицерон говорил: «Крайняя строгость закона — крайняя несправедливость».
— Законы слабы и несовершенны! — заметил Дарзиньш. — И люди прекрасно приспособились обходить законы. Пока законы не будут иметь для всех одинаковый смысл, бесполезно оперировать только законами.
«Горе земле, — вспомнил Игорь слова своего педагога по праву, любившего цитировать слова полководца Кутузова, — в которой начальники и судьи, сами подчиненные, управляют гражданами и делами! Всякий из них считает себя мудрецом в высшей степени, и от сего „у семи нянек дитя без глазу“.
Правда, после этих слов педагог намекал, что у самого полководца не хватало одного глаза.
— У Виктора Гюго есть и такие слова: „Для меня не важно, на чьей стороне сила, важно то, на чьей стороне право“, — вырвалось вслух у Игоря.
— Это там, на воле! — отмахнулся Дарзиньш. — А здесь подчинить зеков закону без тирании невозможно. И хотя и говорят, что там, где начинается тирания, заканчиваются законы, диких зверей, в которых превратилось большинство из сидящих в этом лагере, без хлыста и пистолета сдержать невозможно. Здесь невинных раз-два и обчелся. Остальные виноватые!
— Где вознаграждаются доносчики, там не будет недостатка в виноватых! — опять не удержался Игорь.
Дарзиньш расхохотался, весело и от души.
— Наивняк! — сказал он. — На доносчиках любое судопроизводство и дознания держатся. В любой стране мира. Без них правоохранительные органы слепы и глухи. Я слышал версию, что даже Адама с Евой Бог выгнал из рая по доносу… змия!
Игорь недоверчиво улыбнулся, но Дарзиньш стал горячо уверять его в своей правоте:
— Верь мне: это самое высокое достижение доносительства! — сказал он. — Спровоцировать на преступление, а потом и донести! Ты не будешь доносить, но сколько есть слабых, которых совсем нетрудно заставить это делать. А раз донесешь…
— „Коготок увяз, всей птичке пропасть“! — подхватил Игорь.
— Именно! — согласился Дарзиньш. — А откажется, так и „спалить“ можно.
Увидев недоумение Игоря, Дарзиньш понял, что он не знает значения этого слова, и охотно просветил его:
— „Спалить“ доносчика — это значит сдать его уголовникам на растерзание!
— То есть, они его убьют? — понял Игорь.
— Раньше сжигали! — сообщил подробности Дарзиньш.
Он налил себе в стакан остатки чифиря. Игорю не досталось, но Дарзиньш его утешил:
— На первый раз тебе хватит! Мы с тобой обо всем договорились, времени на разговоры у тебя еще будет предостаточно. Как и работы с бумагами. Эти завалы надо разгрести. И чем раньше, тем лучше.
— А секретов там не будет? — засомневался Игорь.
— Какие там секреты! — отмахнулся Дарзиньш. — Иди, знакомься с зоной. Может, придется червонец здесь и проканать. Видишь, даже по фене заботал.
Он нажал кнопку звонка, и буквально через мгновение в кабинете появился Вася-старшина.
— Вася! — обратился к нему Дарзиньш. — Этот парень мне нужен, как никто! Ты меня понял? Стучать он не будет, ни к каким мероприятиям его не привлекать, всех сексотов предупредить, чтобы смотрели в оба. Проследи сам, чтобы был полный порядок.
Игорь попрощался с начальником лагеря и вышел из кабинета под охраной только Васи. Впрочем, это было более чем достаточно.
Молчаливый и внушительный Вася повел Игоря прямиком в баню. Сотоварищи по этапу уже помылись и разбрелись по баракам.
Банщик при виде Игоря сделал кислое и тоскливое лицо.
— Пара нет! — категорически заявил он. Теплой водой будешь мыться? — спросил он.
— Буду! — сразу согласился Игорь. — После дороги неплохо бы смыть с себя пыль.
— Нешто грехи можно смыть? — визгливо засмеялся банщик. — Грехи на душе оседают, а душу омыть можно лить слезами и кровью. Страдания омывают душу, одним словом.
Он, конечно, преувеличивал. Вода была горячей, но Игорь не стал ее разбавлять холодной, чтобы затем окатить чистое, мытое тело шайкой холодной воды.
Так он и сделал, фыркая и отдуваясь, к радости банщика, который несколько раз заходил в помещение парной, чтобы Игорь долго не задерживался. Банщика явно кто-то ждал, и, судя по его нетерпению, со спиртным.
Вася тоже ждал Игоря с нетерпением, у него в поселке были дела любовные, дожидалась его жена одного из охранников-старожилов, из тех, что состариваются на службе, всю жизнь проводят на одном месте, даже отпуск, и умирают здесь же. И жен себе, в основном, они подбирают спокойных, характера схожего, но некоторые ошибаются и попадают в цепкие лапы таких беспокойных и гулящих баб, что жизнь у них становится похожа на ад дома и на рай в зоне, где они стараются проводить как можно больше времени. С женщинами в таких зонах трудно, в основном, замуж идут местные, из эвенков и других малых народов. Эти покорные, но и среди них бывают беспокойные. Вот одна из таких беспокойных Васю и заарканила, муж ей попался квелый, а Вася — мужик, всем мужикам — мужик.
Он привел Игоря в его барак и на прощание сказал:
— Как все на работу, ты в кабинет, бумаги разбирать! Ясно, студент?
Вася уже каждого в уме сфотографировал, идентифицировал и запомнил не только фамилия, имя, отчество, но и кличку, и особые приметы. Это был лучший сотрудник Дарзиньша, сразу же выделенный им из серой и пьяной массы служивых. Дарзиньш настоял на том, чтобы молодому Васе присвоили звание старшины, вернее, прапорщика, старшиной его звали по старинке. И Игоря он сразу отметил, увидев, что на преступника не похож, случайный здесь, так он звал попавших в исправительный лагерь по роковому стечению обстоятельств.
В бараке маялась смена заключенных, работавшая в ночную. „Ночной“ эта смена называлась потому, что приходилось вкалывать до двенадцати часов ночи, что автоматически влекло за собой недосып, так как подъем был один для всех в шесть часов утра, бригадиры и старосты безжалостно будили „ночников“ и гнали на построение, где всех привычно пересчитывали по головам, а потом загоняли обратно в барак. Некоторым, правда, удавалось после ухода первой смены заснуть. В конце каждого месяца, а тем более квартала, утренняя смена увеличивалась до вечера, а „ночная“ превращалась в ночную уже без кавычек, до утра.
