Я засмеялся, потому, что думал точно так же, хотя и не был женат, но в тот момент произошло настолько странное событие, что от разговора и экранов оторвался не только я один.
Раздался голос — хриплый, но в то же время очень громкий, сказавший внятно по-русски:
— Идиоты! Ничего не могут понять!
Я обомлел. Услышать русскую речь здесь, в самом сердце Южной Калифорнии, было настолько необычно, что все мои эмоции разом растворились в огромном удивлении, от которого я уже немного отвык. Потом я понял, что этот русский текст — связная, внятная речь русского бродяги (того самого русского бродяги!), наблюдавшего за боксерским поединком. Через несколько минут голос раздался снова:
— Красный никогда не выйдет вперед даже по очкам, хотя у него потрясающая техника! Только скорость немного хромает, и еще блоки правой… Он через минуту может уложить черного — но не сделает это… Но победу, хоть и лучший, не получит никогда! Я это знаю.
Я энергично принялся переводить Мелу смысл его слов, когда понял, что бой окончен. А, обернувшись, увидел (и это было вторым моим огромным удивлением за тот вечер), как судья поднимает руку боксера в черном, что означало присужденную победу. Скорей всего, по очкам… Когда я обернулся к стойке бара, бродяги уже не было. Там, где он сидел, остался лишь пустой грязный стакан.
Я солгал бы, сказав, что думал о нем долго. Я солгал бы, сказав, что думал о нем вообще. Там, где люди заняты важным делом — выживанием в комфортных условиях, нет других, более важных дел. Иногда мне кажется, символ престижа и высокого положения в обществе — это вообще не думать ни о ком, кроме себя. Так ведет себя большинство людей, чего-то добившихся в жизни. Словно опустить глаза вниз или отвести их в сторону — значит нанести этому престижу и положению жестокий и непоправимый урон. Мне так кажется. Может, я ошибаюсь. Я пришел к этому выводу, наблюдая коллег по работе, по бизнесу, новых американских знакомых. Людей, в окружающей жизни не заглядывающих дальше стандартной картинки лобового автомобильного стекла. Стеклянный прямоугольник по дороге домой — все, что они видят. Остального словно не существует, и не будет существовать никогда. Может, это всего лишь мое предвзятое мнение….Кто знает… Но только мне кажется, если б происходило совсем не так на самом деле, если бы люди почаще и почище думали друг о друге, в мире не существовало бы таких жалких и грязных бродяг.
Но я был всего лишь обыкновенным человеком, и тоже был грешен. И на следующее, очень важное утро я забыл обо всем, кроме собственных дел. Все остальное прекратило для меня существовать. Мы с Мелом общались исключительно на деловые темы, и разговоры наши не выходили за пределы студии, где мы оба, согласно подписанному контракту, теперь принимать участие в очень важном проекте. Оно и было понятно: у меня и у Мела было слишком много более важных дел, чтобы интересоваться судьбой какого-то заблудшего бродяги из придорожного кафе. Его судьба по-настоящему могла интересовать разве что полицию. Эпизод в баре так и остался бы в прошлом мелким штрихом, маленькой деталью, говорившей лишь о возможном падении моих соотечественников на чужбине, если б не одно обстоятельство. Довольно кровавое обстоятельство (так я назвал его про себя), о котором я расскажу впереди. Но, даже столкнувшись в этим обстоятельством вплотную, мне не пришло бы в голову подозревать в нем концы довольно грязной криминальной истории. И тем более подозревать, что в такую грязную историю (всю подноготную которой мне доведется узнать) я когда-нибудь попаду — пусть даже сторонним наблюдателем.
И, разумеется, я понятия не имел (мне не приснилось бы такое даже в страшном сне), что вся эта история, вернее, продолжение всей истории (потому, что именно бродяга был важным началом) может случиться после обыкновенного телефонного звонка.
А телефон зазвонил в девять утра, бессовестным образом подняв меня с постели в выходной. Ночью меня грызла мучительная бессонница, вызванная мыслью о том, что надо бы найти себе более подходящее помещение. Например, снять квартиру или маленькое бунгало. Мысль была вызвана подсчетом того, что возможное увеличение срока моего пребывания в Южной Калифорнии никак не соизмеримо со стоимостью гостиничных номеров. Итак, раздался телефонный звонок и я снял трубку, стараясь придать голосу подобающую приятность: могли позвонить со студии, а с ними следовало общаться любезно хоть в три часа ночи, хоть в выходной в девять утра. Рычать по телефону можно было только на родине. Там мне не платили за любезность. Но мои старания пропали напрасно, потому, что звонил мой русский приятель, который хотел пригласить меня вечером на небольшой коктейль.
Русских в Южной Калифорнии больше, чем коренных американцев. И все они стараются усиленно общаться между собой. Некоторые даже шутят, что в Калифорнии русский давно следует назначить вторым государственным языком. Я не люблю такие сборища, но вынужден посещать их по двум причинам. Первая: кое-кто из присутствующих может быть мне хоть чем-то полезен. И второе: одиночество — всегда и везде одиночество, а в оторванности от своей среды, в чужой стране, пользуешься любой возможностью услышать русский язык. Впрочем, меня приглашали редко, потому, что не особенно любили. Я работал в американской компании, общался только с американцами на чистейшем английском и жил по их стандартам. В этой стране хоть временно, но устроился лучше всех остальных. Мало кому из эмигрантов удавалось добиться того же. К тому же, я был не эмигрантом, а работал временно, по контракту. Поэтому никто не горел особенным желанием видеть меня (конечно, если только кому-то не нужно было что-то от меня получить).
Я поехал на этот коктейль, состоявшийся в частном доме знакомого. Дом, хоть и на окраине, был расположен в хорошем месте, имел удобную конструкцию и от него на много километров вокруг пахло американской степенностью и солидностью. Мои подозрения не оправдались. Как я понял, меня пригласили только для того, чтобы продемонстрировать мою солидную персону вновь прибывшим. Показать, что у владельцев дома есть крутые знакомые (это я). В разухабистую манеру наших эмигрантов всегда входило хвастовство. Несмотря на столь откровенную и довольно грубую лесть, я расслабился на весь остаток вечера (когда понял, что ничего просить у меня не будут). Ощущение было очень приятным: никому из присутствующих ничего не нужно от меня! По крайней мере, на сегодняшний вечер. Я даже выпил два лишних коктейля (в которых было очень мало алкоголя, так как выходцы из бывшего СССР намеренно экономят на всем).
Но я все равно не могу рисковать, усевшись за руль, поэтому вызвал такси и около десяти часов вечера сел в машину с твердым намерением вернуться в гостиницу и завалиться спать.
Ночной Лос-Анжелес похож на полную ярчайших огней яму. Впрочем, о чем это я, какую яму… Это и есть огонь. Сплошной: переливающийся и растянутый, тусклый и ослепительный, белый, золотой, синий, малиновый, красный… Огонь всех видов, форм и цветов. Нужно заранее привыкать к таким ярким краскам. Но для этого требуется время. К сожалению, очень трудно привыкнуть, что в самом центре ночного Лос-Анжелеса так же светло, как днем. И много машин. Очень много машин, словно в этой стране мало кому спиться. Возле светофора мы остановились в небольшой пробке, и я зевнул, устраиваясь на сидении поудобней, чтобы немного заснуть. Если в ночном городе машин много, то прохожих с наступлением ночи на бульварах и улицах почти нет. Приличные люди не ходят с наступлением темноты. На улицу выползают только подонки: проститутки, торговцы наркотой, члены молодежных уличных банд. Таким лучше не попадаться на глаза, поэтому жизнь замирает во всем городе. Я усвоил это золотое правило еще в свои первые пребывания в Штатах (особенно, когда один мой знакомый был зверски избит такой уличной бандой — ни за что, ни про что). Я старался сидеть дома по ночам.
Проститутки, торговцы наркотой толпились в других местах, и та улица, по которой мы проезжали, была пустынна. Под горящими витринами баров и ночных магазинов не было никого. Сон не шел, и, чтобы чем-то себя занять, я уставился на блестящую яркую пустыню, бывшую совсем рядом. Никого. Вообще никого.
Но вдруг из темноты переулка, видневшегося в достаточном отдалении от того места, где мы остановились в автомобильной пробке, показалась темная тень. Эта тень словно медленно ползла по стене, передвигаясь как-то очень странно — толчками, рывками… Останавливаясь, потом делая быстрый рывок вперед. Очень странно (и я не смог б это объяснить), но в ползущей фигуре что-то вдруг показалось мне знакомым. Сон сняло как рукой. Это был мужчина лет тридцати пяти, может, чуть меньше, довольно прилично одетый — так, как не станет одеваться уличный наркоман. На нем были темно-синие джинсы и светлый серый свитер, я бы даже сказал, модный и дорогой. Черные туфли, натертые до блеска, и что-то вроде сумки или рюкзака за спиной. На сером свитере ярко выделялись темно-бурые пятна. Еще не зная точно, я понял, что это кровь.
