КамАЗ погнали в Красный Яр на дачу к Рогову. Все соседи видели, как во дворе Рогова разгружались мешки с трикотажем и складировались в подвале, но ни один не заподозрил, что товар был украден. Даже в последующие дни, когда об этом случае «трубили» все газеты, ни одному жителю Красного Яра не пришло в голову, что это дело рук их соседа. Через две недели трикотаж был оптом продан пензенским бизнесменам, а выручка поделена. Вот на эти ворованные деньги Рогов и основал свою фармацевтическую фирму. Голубкина же свою долю перевела в валюту и положила в швейцарский банк.
Имеет ли это дело какое-то отношение к убийствам? На этот вопрос Сорокин ответить отказался, сославшись на тайну следствия. Однако, как нам стало известно из своих источников, задержанная Голубкина убеждена, что эти убийства напрямую связаны с их давнишней аферой. Именно поэтому она так легко и сдалась властям.
Кстати, нам удалось выяснить, что талант к подобного рода аферам начал проявляться у Голубкиной с весьма нежного возраста. Мы нашли человека, который был первой жертвой нашей героини. Свою фамилию наш гость не называе т, поскольку она очень известна в предпринимательских кругах. Вот что он рассказал нашему корреспонденту:
«Произошло это в восемьдесят втором году. Тогда я активно „фарцевал“ джинсами. Мои знакомые свели меня с одной студенткой медучилища, Алисой Голубкиной, которая пообещала толкнуть восемь „Левайсов“ сорок четвертого размера. Ну, дал я ей эти восемь „Левайсов“ сорок четвертого размера. Думаю, посмотрю, как девочка сработает. В случае чего никуда она не денется. И действительно, никуда она не делась: пришла на второй день в слезах и сказала, что пакет с джинсами у неё отняли группировщики. Затем добавила, что уже заявила в милицию и милиция уже ищет тех пацанов. Когда менты их найдут и изымут товар, то она в тот же день вернет мне джинсы.
Представляете мой ужас? Страшней придумать нельзя, чем залететь под статью „о спекуляции“. Я на это даже ничего не ответил. Развернулся и дал деру. Три месяца я не появлялся в городе, а когда вернулся, мне приносят восемь „Левайсов“ и предлагают купить. Смотрю, джинсы-то мои. Спрашиваю: „Где взяли?“ — „Да девчонка одна фарцует“. — „Что за девчонка? Покажите!“ Показывают — она. Ну, я за ней. Она — от меня. Думаю, все равно поймаю. Месяц пас её у дома. Но так и не поймал. А потом узнал, что она вышла замуж за художника. Ну я и плюнул».
Однако самое невероятное в этой истории впереди: тот художник, за которого наша героиня вышла замуж, и есть Александр Ветлицкий, признавшийся в убийстве своих коллег. Как все-таки любопытно переплетаются судьбы…
Перед тем как распахнуть дверь камеры, охранник смерил меня не очень дружелюбным взором и хрипло произнес, перейдя почему-то на ты:
— Что же ты следователя мучаешь? Он тебя выгородить хочет, а ты как осел.
— А меня не надо выгораживать, — ответил я.
Охранник вздохнул и начал нервно скрежетать в замке. С железным лязгом распахнув дверь, он сердито произнес, толкнув меня в камеру:
— Тебя когда-нибудь совесть мучает?
— Раньше мучила. Сейчас нет, — ответил я.
Дверь за мной захлопнулась, и я повалился на нары. Как только утихли неспешные шаги охранника, сделалось очень одиноко. Серые тучи словно приклеились к этому клетчатому окошку под потолком. Сердце мое заныло от жалости. Но не к себе, а к этому убогому миру. Неожиданно мне пришло в голову, что в этом мире второго не дано: в нем либо творишь, либо подыхаешь от жалости к его убогости.
Да, раньше меня мучила совесть за каждую праздную минуту. Сердце также тоскливо сжималось, и я не понимал отчего. Думал, от смертельной тоски. Оказывается, от жалости.
Но когда у меня появилась Галатея, продолжала ли меня мучить совесть по поводу того, что я не писал? Продолжала! Но я себе в этом не признавался. Краски мои давно высохли, мольберт истлел на балконе, палитра канула в небытие. За все эти годы, связанные с Галатеей, я ни разу не зашел в художественный салон, не говоря уж о выставочном зале. Так я выматывался на работе.
Я вскакивал в шесть, наскоро брился, проглатывал яичницу и исчезал часов на шестнадцать в чертовом водовороте, который люди называют жизнью. Приползал я ближе к полуночи, выжатый, как тюбик, едва ворочая от усталости зрачками. Кроме как на Рогова, мне приходилось работать ещё на двух, а то и на трех хозяев, и все ради того, чтобы выжать из этого гнусного мира как можно больше денег. Но это неправда! Не деньги мне были нужны.
За полгода я дважды обставлял квартиру миниатюрной мебелью, которую выписывал из Италии. Галатею одевал только в самое изысканное и дорогое. Даже батарейка, вставленная между лопаток, и та была самой лучшей в мире фирмы. «Еще каких-то десять тысяч баксов, и можно подыскивать новую квартиру», — подбадривал я себя. Но в глубине души знал, что она мне тоже не нужна. Все это иллюзии и обман. Не затем меня отпустили на Землю.
Но, как назло, баксы сыпались на мою бестолковую голову буквально отовсюду, как бы желая притормозить то, что с таким упорством рвалось наружу. И хотя к этому времени мне уже приходилось возглавлять в «Симбир-Фарме» отдел планирования, я ни в коем случае не брезговал «челночеством», хотя в нем давно не было необходимости. Просто выработалась такая привычка по пути удваивать деньги, которые были в карманах. Вероятно, это и называется классическим бизнесом — механическое «делание денег», занятие бессмысленное и бездуховное, не приносящее ничего, кроме скуки.
Чтобы как-то утешиться (всего лишь утешиться, а не подняться в чьих-то глазах), я и себе начал покупать только фирменные вещи, без которых раньше обходился вполне. Иногда попадалась откровенная туфта, но она была из престижных салонов. Я видел, что это туфта, подделка, самоварный блеск, выданный за золото, но покупал. Покупал молча и покорно, как будто нес какую-то повинность. Это давало тупое удовлетворение, однако не надолго.
Обедал я в дорогих ресторанах, пил импортные вина, тоже туфтовые, зато известных мировых марок. Их вкус так и не лег мне на душу, и сегодня «Агдам» мне по-прежнему милее «мартини». Однако я продолжал пить только импортное. Конечно, можно было обходиться без этого идиотского шика, но куда было девать деньги?
Безусловно, деньги — это ухищренная ловушка для духа. Я прекрасно это знал и лениво наблюдал, когда она, наконец, захлопнется и оттяпает лучшую половину моей души. Однако деньги ещё можно было растранжирить на всякую дребедень, но как убить свободное время? Ведь только мнимая занятость отвлекает людей от смертельной тоски. Теперь я понимал, для чего человек так загрузил себя работой, — чтобы не оставаться наедине с собой, чтобы бессмысленной суетой заглушить предсмертные стоны души. А ведь мы пришли в этот мир для её спасения.
И глупцу понятно, что все заботы, связанные с ублажением плоти, изобретение сатанинское. Потому, видимо, Моисей завещал блюсти хотя бы субботу. Ведь пищей души всегда была свобода. Но в том-то и дело, что теперь свобода мне была не нужна.
Я не боялся нагрузить себя ещё больше. Я боялся быть свободным. Теперь я вскакивал в пять, натягивал спортивные трусы и бодро мчался на стадион. Затем — турник, гантели, холодный душ. И снова беготня, но уже по аптекам и торговым фирмам. Субботу же я полностью посвящал Галатее: протирал её лицо лосьоном, накладывал косметику, делал прическу и обряжал во все новое. И такое ублажение поролоновой куклы мне самому доставляло райское наслаждение.
Воскресенье я ненавидел. Было много свободного времени, и на душе скребли кошки. Но всех кошек я топил в ликере или бренди. Причем начинал с самого утра. А потом весь день спал. Но когда меня одолел стыд за свои бесконечные пьянки, я пристрастился ходить в рестораны.
Одному, как известно, ходить по ресторанам не очень-то весело, но к этому времени я уже был абсолютным бобылем. Своих товарищей по работе я держал на расстоянии, не потому что их презирал, а потому что так сложилось. Мне почему-то всегда казалось, что я скучный собеседник. Я не люблю бытовые темы. Не люблю сплетничать, говорить о погоде, о политике и прочем, но особенно ненавижу поддерживать разговор только для того, чтобы казаться вежливым. Как бы там ни было, а переливать из пустого в порожнее не мое.
Единственно, о чем я люблю поговорить и говорю страстно, — это о смысле человеческой жизни. Но эта тема для большинства пуста и ненужна. Я не вправе осуждать за это людей. Словом, с простыми смертными, не имеющими отношения к искусству, мне сложно. Да и им со мной не легко. Поэтому ко мне в друзья никто особо не набивался. И если коллеги терпели мою угрюмость и несловоохотливость, то исключительно из-за моих деловых качеств.
Итак, заказав столик в одном модном ресторанчике, публика которого состояла из местных оболтусов, изображавших элиту, я заметил одну грустную дамочку, бросавшуюся в глаза своими далеко не аскетическими формами. Для разбогатевших провинциалов она как раз являлась эталоном сексапильности. Настроение и так было неважным, а тут после двух рюмок я заметил, что она бросает в мою сторону весьма неравнодушные взоры. Я тоже поглядывал на неё сквозь клубы табачного дыма и признавал, что с рабоче-крестьянской точки зрения она была очень даже недурна. Но всех особ женского пола я рассматривал исключительно через призму моей прелестницы. Как художник я не мог не выявить недостатки этой кустодиевской бабочки: несимметричные плечи, крашеные волосы, не столь тонкая талия, не столь изящный изгиб шеи, наконец, черные калошеобразные туфли, надетые на ножку сорок второго размера. Дамочка замечала, что я поглядывал на нее, и застенчиво опускала глаза. Она не была похожа на проститутку или на особу, которую интересуют богатые. И данное обстоятельство слегка меня заинтриговало.
