Николай Леонов - Трактир на Пятницкой. Агония

— Кокаин? Так я тебе сейчас совсем башку оторву!

— Это моя выдумка, Василий Васильевич, — быстро проговорил Панин и схватил Климова за рукав.

— Выдумка его, а физиономия моя, — сказал Лавров и, прикрывая лицо платком, вышел из кабинета.

— Все объясню, — Панин театрально взмахнул руками перед лицом недоумевающего Климова. — Трубочки были две: в одной — кокаин, в другой — ваниль. Понимаете? Мишка нюхал ваниль, а когда у него просили нюхнуть, давал настоящий кокаин.

— Вот черти! — смущенно пробормотал Климов и потер щеку. — Сходи, узнай, как он там, — Климов забегал по кабинету. — У меня где-то свинцовая примочка есть…

— Отойдет. Мишке только на пользу, а то он в самые герои забрался. А изображал он здорово, — Панин сел на стул, вытянул ноги, запрокинул голову и стал похож на изображающего покойника клоуна. — Не выходит, ноги у меня коротковаты, — он вскочил. — Понимаете, как я точно рассчитал, Василий Васильевич. Если все поверят, что Мишка наркоман, то автоматически отпадают все подозрения. До ужаса тонко, — Панин сокрушенно вздохнул.

— Уже можно? — Лавров, открывая дверь, остановился на пороге.

— Входи, я все урегулировал, — покровительственно ответил Панин.

— Только, пожалуйста, не извиняйтесь, Василий Васильевич, — быстро сказал Лавров. — Оплеуха была необходима, только выдана, как всегда, не по адресу. Но мне не привыкать, а в Киеве я трое суток под арестом вместо Николая сидел.

— Вот мелочный человек, — Панин тяжело вздохнул и сел рядом с другом.

Климов молчал, поглядывая на ребят, и прикидывал, как бы их оставить в Москве. Раздался телефонный звонок, и Климов машинально переспросил:

— Какой Киев?

— Самый обыкновенный, — зарокотал в трубке знакомый бас. — Ты свои штучки брось, я тебя за тыщу верст насквозь вижу. Дай хлопцам трубку.

Вырывая друг у друга трубку и повернувшись к Климову спиной, Лавров и Панин разговаривали с «батей». Чтобы не стеснять ребят, Климов встал у окна, а когда в кабинет вошел Зайцев, он улыбнулся и приложил палец к губам.

— Шленов хочет поговорить с вами, — шепотом сказал Зайцев. Они вышли из кабинета.

— Ты уж прости меня, Владимир Николаевич, но я с этим… — Климов замялся, подыскивая подходящее слово, — разговаривать не буду.

— Это почему же?

Климов услышал в голосе заместителя презрительные скрипучие нотки и остановился.

— Давай не ссориться. Хотя бы пару дней, что ли. Не могу я, понимаешь! Не могу видеть этого гада! — Климов расстегнул ворот рубашки и провел рукой по шее. — Сделай одолжение, допроси сам.

— Допрос я провел, — сказал Зайцев и, открыв дверь своего кабинета, жестом пригласил Климова войти. — Шленов дал исчерпывающие показания.

— Да куда же ему деваться, — проходя в кабинет, ответил Климов. — Гад он, во всем гад. Теперь небось валит на других, свою шкуру спасает.

— Какой ты правильный, Василий! Как судишь легко! Главное, всегда ты уверен в своей правоте, — Зайцев бросил папку, которую держал в руке, и ударил кулаком по столу.

Климов смотрел на заместителя, открыв рот. Это был первый случай, чтобы Зайцев повысил голос и говорил кому-нибудь «ты».

— А вот не валит на других Шленов, берет всю вину на себя. И знает, что расстрелять могут, а все берет на себя.

— Так что же нам теперь, его пожалеть и отпустить? — спросил Климов.

— Осудить! Оправдать! Посадить! Отпустить! — закричал Зайцев. — Понять! Понять надо! Почему Шленов предатель? Почему? Не подумал? И думать не хочешь, для тебя он отрезанный ломоть. В тюрьму его или к стенке, — Зайцев быстро ходил по кабинету и говорил, будто рубил сплеча. — А я не могу так. Ты с первого дня революции шагаешь в ногу, и тебе все ясно. Ты узнал, что Зайцев окончил академию и служил в белой армии, — и Зайцев на мушке. Осталось только спустить курок. А вот осечка, — он остановился перед Климовым. — Осечка, дорогой товарищ. Меня судить за академию все равно, что судить за цвет лица. Я еще не родился, а меня уже ждали в этой чертовой академии. Я с молоком матери всасывал чуждые для тебя идеи, а сейчас мы рядом. А почему? Думаешь, я сразу разобрался, извинился за происхождение и зашагал в ногу? Черта с два! Меня большевики спасли. Настоящие большевики, тебе до них еще сто лет расти и разума набираться.

Климов исподлобья смотрел на Зайцева, чувствовал, что медленно краснеет, и молчал.

— А Шленов? Был рабочим человеком. Знаешь, как он увяз? Был когда-то оружейником у Махно. Скрыл этот факт и попался в лапы Ржавина. Запутал его старик, запугал. Мы с тобой отчасти виноваты в этом. Мы должны были узнать первыми о его прошлом. И надо, чтобы он доверял нам, а не ржавиным, верил в нашу доброту, в нашу справедливость, — Зайцев успокоился и устало провел ладонью по глазам. — Что может быть сложнее человеческой судьбы? Возьми Лаврова а Рюмина. Одинаковые семьи, одинаковое воспитание, а Лавров становится комсомольцем и совершает подвиг, Рюмин же вырастает в Цыгана и мечтает о мести. Почему? Люди, люди, вставшие или оказавшиеся на их пути, решали их судьбы, вели за собой.

— Тебя послушать, так человек к собственной судьбе и отношения не имеет, — вставил наконец Климов. — Все, мол, от других зависит.

— Лавров с Рюминым и зависели, что они в одиннадцать-двенадцать лет понимали? Даже смешно, что тебе объясняю. Все теперь от большевиков зависит. Дорогу проложили, теперь на нее людей выталкивать надо. Воспитывать. Много людей рядом топчется, так их не отталкивать, а вытаскивать надо, и каждого отдельно.

— А ты почему в партию не вступаешь? — неожиданно спросил Климов.

Пашка толкнул дверь, но она оказалась заперта. Это был первый случай, чтобы, вернувшись домой, он не застал Аленку дома. Пашка нагнулся, пошарил под половиком, нашел ключ и открыл дверь. Комната встретила холодно, голые облезлые стены смотрели, как на чужого, и Пашка зябко повел плечами. Куда вдруг смоталась девчонка? Он сунул руки в карманы и засвистел, но сразу сфальшивил, потом часто заморгал глазами и шмыгнул носом.

«Неужели ушла? — подумал Пашка и заглянул под кровать: плетеной корзинки на месте не было. — Ушла. Столько дней сидела здесь, молчала, ждала чего-то, а теперь ушла». Пашка плюнул, но даже плевка не получилось, и он, тускло выругавшись, вытер подбородок и опустился на стул. Девчонка как девчонка, таких двенадцать на дюжину по улице шастает. А любит его. Пашка точно знает, что любит. Другие на деньги его зарились или пофасонить хотелось: смотрите, мол, какой у меня кавалер — самый фартовый карманник в округе, Пашка Америка! А эта — любит, Пашка точно знает.

Он опустил руки между колен и поморщился, словно от физической боли. Кончился Америка. И не сгорел, и не менты повязали, а просто кончился. Когда в подвале рыжий повис на шее у Сержа, Пашка понял, в какую «игру» эта пара играла, закружилась у него голова, и дух захватило. А когда Серж, то есть Михаил, посмотрел на Пашку, улыбнулся смущенно и сказал: «Извини меня, Павлик», — у него аж искры из глаз посыпались. А эти двое смотрят на него жалостливо, словно на щенка, который хочет по-волчьи оскалиться, и улыбаются. Увидел он себя со стороны, и кончился, и нету Америки, а есть Пашка — маленький такой, словно вправду щенок.

Пашка закурил и с тоской оглядел грязную комнату. Он потер лоб, пытаясь вспомнить, какая она была, Аленка. Неожиданно дверь распахнулась, и вошла Аленка, глаза в пол-лица, рот до ушей, — самая что ни на есть настоящая Аленка.

— Ждешь? — весело спросила она и закружилась по комнате. — Молодец, — потом, видимо, заметила, что с Пашкой творится неладное, схватила его за волосы, подняла голову и долго смотрела в лицо. — Ты моей записки не читал? — Аленка взяла со стола какой-то листок и снова заглянула в его слепые глаза. — Дурачок. Какой ты дурачок, Павлик! Разве я могу тебя бросить?

Пашка молчал, он ничего не понимал и не чувствовал. Все его силы были сосредоточены лишь на одном: не плакать, только не плакать.

— Давай поднимайся, Павлик, — говорила Аленка, — опоздаем. Остался всего час.

Пашка встал и пошел к дверям. Дорогой он молчал, все пытался понять, зачем он уезжает. На вокзале Аленка бежала впереди, тянула Пашку за руку и говорила:

— Быстрей, Павлик, быстрей. Шестой вагон, десятое и одиннадцатое место.

Они проскочили мимо проводницы и, перешагивая через многочисленные чемоданы и узлы, добрались до своих мест.

Лавров, Панин и Климов были уже в купе. Они молча пожали Пашке руку и продолжали свой разговор.

— Я на филологический пойду, — говорил Лавров. — На французское отделение. В кадровые сыщики у нас Колька собирается, а я — нет. Да через год все жулики переведутся, а если кто останется — без меня добьете.

— Это Мишка под свое дезертирство политическую платформу подводит, — перебил друга Панин. — Он известный захребетник, всю жизнь ищет, где полегче. Повесит на стенку именное оружие, которое ему за мои дела дали, и будет до седых волос хвастаться, что когда-то чего-то один раз не испугался.