«Гейс, – догадался Кряжин, вспоминая «разъяснения» Шустина. – Пьяный».
Но когда тот появился из своего убогого строения, Кряжин получил возможность убедиться в том, что Гейс абсолютно трезв. Вероятно, обозвать Шустина «стариком» ему мешали двое, которых он счел ментами. Менты, и рядом – толстячок, называвшийся детективом. И кто он после того? Он стукач.
Возглас Гейса привлек внимание нескольких «семей», и теперь они открыто, как цепные собаки, смотрели и ждали, с чего начать – завилять хвостом или оскалить зубы и броситься в бой. Половина из них была в состоянии сознания, далеком от ясного, поэтому, в отличие от второй половины, они вообще преград для своих последующих действий не видели.
Советник жил в Москве довольно долго, но в «серпентарий» попал впервые. Более того, он даже не знал о его существовании, пока ему об этом не поведал журналист. И теперь, глядя в эти почерневшие от пьянства лица озлобленных людей, на их прожженные, истрепанные одежды, он начинал чувствовать опаску. Это была не трусость в том проявлении, к которому привыкло большинство обывателей. Чувство собственной опасности – вот что ведет следователя по темной лестнице наверх, заставляя прислушиваться к биению собственного сердца и чужому дыханию рядом.
«Серпентарий» был велик по площади. Строители постарались на славу – около двух акров земли было спланировано под застройку, и теперь всю ту площадь занимали десятки, если не сотни покосившихся, выстроенных абы как домиков. Материал для этого годился любой – фанера, ДСП, обрезки алюминиевых профилей (которые охранялись от соседей особенно тщательно, поскольку именно этот материал наиболее охотно сбывается на пунктах приема лома металлов), стальных труб и картона. Среди строений выделялись «особняки», и с первого взгляда становилось ясно, что в них проживает «знать», диктующая на этой территории правила поведения. Дымило множество костров, неприятно пахло приготовляемой пищей из неизвестных продуктов, и Кряжин чувствовал, что легкой эта прогулка не получится.
«Дом», из которого появился Гейс, по местным меркам тянул на звание «крепкого середнячка». Его крыша даже была укрыта новыми листами шифера и толем, что свидетельствовало о прочности стен и фундамента. Наверное, именно в этом доме и жили Разбоев с Гейсом, рассказывая друг другу о своих любовных похождениях. И именно в этом ветхом жилье было сформировано алиби для Разбоева.
Единственное, чего советник до сих пор не мог понять – зачем Шустин упомянул о Гейсе. Мотив поведения журналиста вполне ясен. Он терпеливо дожидается, когда осудят Разбоева, чтобы потом предъявить на обсуждение общественности факты, не известные следствию, а значит, и суду. Общество услышит фамилию дотошного журналиста, его рейтинг поднимется до верхней планки, он войдет в число наиболее узнаваемых на телевидении репортеров, что гарантирует высокие гонорары, славу и свободу, которыми этот малодушный человек пока не обладает. Наверное, это последний шанс Шустина. И он, понимая это, сделает все возможное для достижения своей цели.
Если бы Шустин мог читать чужие мысли и понял бы, о чем сейчас рассуждает Кряжин, он пришел бы в ужас. Все сокровенное, что он прятал даже от самого себя, было давно просчитано следователем и проанализировано. Но репортер был далек от той мысли, что советник понимает истинную причину молчаливого согласия следовать за ними. Вместо организации скандала и жалоб начальнику Кряжина Шустин выбрал терпеливое ожидание обнаружения следователем отсутствия его вины в разбое на Знаменке. Чего проще было заорать еще в дежурной части МУРа и потребовать прокурора. И уж на что не соглашаться наверняка, так это на совместную поездку. И никто бы его не заставил следовать за советником и сыщиком. Но Кряжин сам нашел причину, из-за которой журналист отказаться не смог.
«Вы же настоящий журналист, Шустин, правда? Не фуфло же какое-то, верно? Хотели присутствовать на расследовании? Пожалуйста».
Да разве настоящий журналист, не фуфло, откажется от такого шоколадного варианта собрать материал?! Подобные предложения поступают крайне редко, если вообще поступают!
И теперь выходило, что Кряжин и Шустин используют друг друга по максимуму в собственных интересах. Одному необходим материал для сенсационного репортажа, другому – неопровержимые доказательства вины Разбоева. Или – отсутствие таковых. Единственное, что ставило Шустина в неравное положение, это отсутствие административного ресурса. Ну и, конечно, полный контроль за его действиями по причине так и не собранных пока доказательств непричастности журналиста к разбою на Знаменке.
Шустин стал догадываться, что попал в западню собственных иллюзий. Это не они используют друг друга по максимуму. Это Кряжин использует его по максимуму. И никуда теперь от этого не деться, потому что Гейс вдруг заинтересовал следователя гораздо больше, чем Миша-Федул. И не только потому, что он первый попался на глаза. Просто участие журналиста в расследовании куда более выгодно Кряжину, и торопиться со сбором доказательств по Знаменке ему нет никакой нужды.
Кряжин до последнего момента не верил, что в Москве еще существуют такие первобытные места, где аборигены могут вот так просто нахмурить брови под узкими лбами и двинуть на незнакомцев. Причем делать они это будут в четком соответствии с привычками своих далеких пращуров – медленно вставать с мест, потом грудиться, окружать и следовать за идущими, все теснее сжимая кольцо. До открытых лозунгов, призывающих троих чужаков убить и съесть, еще не доходило, но Кряжин видел, что достаточно одного неосторожного движения, чтобы первый из этих призывов сорвался с любой пары серых губ.
Гейс, напротив, чувствовал себя среди напрягшейся толпы как рыба в воде. Он с неподдельным любопытством разглядывал двоих высоких мужчин (о Шустине, видимо, он знал уже много и тот его не интересовал) и крутил на пальце – кто бы мог поверить! – золотую цепь. Сидельников, до МУРа работавший в Московском УБЭП, почти сразу оценил металл по тяжести вращения и цене. Стоить в магазине такое изделие должно было не менее тридцати тысяч рублей, у «золотников» рядом с Маяковкой – двадцать.
Странные картины являлись взору Кряжина в этот момент. Почти первобытное общество, с ярко выраженными общинными признаками, пользующееся достижениями цивилизации двадцать первого века. Он уже давно заметил, что капитан опустил руку в карман пуховика, и теперь хватило бы одного неверного движения в толпе, чтобы он эту руку вынул. Впрочем, советник не удивился бы, если бы в ответ на капитанский «глок» эти дикари выкатили бы из одного из домиков приведенный в боевую готовность «ПТУРС» и Гейс сбегал бы к себе и принес на плече зенитный ракетный комплекс.
Глупить, выдавая себя за представителей Красного Креста или Фонда милосердия, не стоило. За спиной «важняка» передвигался Шустин, на брата милосердия он похож был мало. По лицу же Сидельникова вообще читалось, что он готов оказать не первую медицинскую помощь, а последнюю.
– И раскаялся Господь, что создал человеков на земле, и восскорбел в сердце своем.
– Что говорите? – зашелестел губами журналист.
– Бытие, говорю. Глава шестая, – осмотревшись по сторонам, советник остановился, и вслед за ним перестали двигаться все. – Я – старший следователь Генеральной прокуратуры. Мне нужно поговорить с несколькими людьми, проживающими здесь.
– «Важняк», значит, – громко объяснил кто-то, и все увидели Гейса, рассекающего плечами толпу. – А я все думаю – где это лицо видел. Помнишь девяносто четвертый, Иван Дмитриевич?
– Конечно, Захар Эммануилович, – неожиданно для всех, но больше – для Шустина, отозвался Кряжин. – Три сберкассы во Владимире. Я все тогда удивлялся, как это подельникам Захара Эммануиловича могут дать по пятнадцать лет, а ему самому, как организатору, – четыре года.
– А я судье квартиру показал, где деньги лежат, – хохотнул Гейс. – Оставшиеся... А это кто с тобой, Иван Дмитриевич? Ну, высокий, понятно. У него три буквы на лбу каленым железом выжжены. И вторая, как ни крути, все-таки – «У». Но меня больше вот этот зимородок интересует, с кошачьими глазами и очками, как спасательные круги. Представлялся он мне частным детективом. Однако у меня такое подозрение, что это ваш филер.
– Пройдем, поговорим, Захар, – предложил Кряжин, видя, как толпа то расслабляется, то снова напрягается. – Мы же не на митинге. Всего-то нужно – узнать, кто так бессердечно нашего столичного артиста по сто шестьдесят второй обнес. У меня такое подозрение, что предмет у тебя в руках еще недавно красовался на шее артиста Забалуева, когда тот исполнял роль Карабаса-Барабаса.
Гейс дернул веком и убрал руку в карман. Напряжение в толпе достигло максимума.
– Ты же знаешь, что я все прощу, но только не насилие. И народ тоже понять должен: не найду – приползут сюда два бульдозера и начнут ваш микрорайон плющить. Глаз за глаз.
