– Предельно трудно. Но возможно. Потому что он тоже наделен амбициозными качествами, и ему уже тесновато на той площадке, которую он уже освоил… А человек он – бесконечно богатый.
– Нам нужны его деньги.
Юрий Иванович налил воды, сделал пару глотков.
– Будем работать.
Камера, в которой сидел Сабур, была довольно большой, и подследственных здесь томилось не меньше десятка. Сабуру, едва ли не самому авторитетному в тюрьме, было выделено наиболее престижное место – шконка у самого окна.
Утром Сабур проснулся от какой-то возни через шконку от него. Здоровенный качок, плечи которого были утыканы наколками, с силой согнул худосочного очкарика и пытался запихнуть его под нары.
Очкарик молчаливо пытался сопротивляться, однако пацан упорно дожимал его, сладострастно и громко сопя при этом.
– Бесполезно… бесполезно упираться, сучонок. Тюряга тебе не школа. Пройдешь университеты, будешь уважать старших… которые уже отсидели свое.
Почти все обитатели камеры проснулись и с интересом наблюдали на происходящим. Качок почти уже запихал голову паренька под нары, когда Сабур неторопливо и как бы нехотя поднялся, подошел сзади к качку и неожиданно с силой воткнул здоровяку средний палец под ребра в район почек.
Тот от неожиданности охнул, отпустил паренька и даже присел от острой боли.
Сабур стоял над ним, ухмылялся.
Качок, увидев перед собой немолодого и довольно потрепанного зека, стал медленно и угрожающе подниматься. И в тот момент, когда он был готов ударить Сабура, тот выбросил вперед правую руку и поднес растопыренные пальцы к его глазам.
Здоровяк замер и не мог шевельнуться – Сабур в любой момент мог проткнуть ему глаза.
Так простояли они некоторое время, затем Сабур медленно опустил руку, сквозь зубы произнес:
– Будешь шалить, штифты выколю… Ты кто, бугай?
– Слон, – ответил тот.
– Новый поселенец, что ли?
– Да за мной уже две ходки… А ты что, пахан здесь?
– Я? Узнаешь… Со временем, – заключил Сабур и показал на шконку возле дверей. – А пока будешь кемарить там, Слон. На самом почетном месте. Будешь меня слушаться – пойдешь на повышение. А станешь беспредельничать, яйца за уши заверну.
Амбал послушно и уныло взял свои постельные дела и направился к нарам возле двери.
В это время защелкали дверные запоры, и в камеру вошли два конвоира. Один из них резко скомандовал:
– Всем встать! Морды к стенке, грабли за спину!
Заключенные вяло и нехотя выполнили команду.
– Подследственный Сабурцев – на выход!
Сабур послушно и привычно заложил руки за спину и двинулся к двери.
Минуя бесконечные тюремные коридоры, тамбуры, скрипучие решетчатые двери, Сабура привели в приемную «Начальника Учреждения» – так было обозначено на табличке. Один конвоир ушел, второй остался при заключенном. На секунду он исчез в кабинете, затем быстро вернулся.
– К начальнику!
Держа руки за спиной, Сабур вошел в кабинет начальника тюрьмы. Кабинет как кабинет – со столом, телевизором, на экране которого хорошо виден тюремный двор, тюремные переходы.
Над столом – портрет Дзержинского, по стенам, на полках красовались разные поделки – подарки заключенных.
В кресле развалился мужчина средних лет с полноватым розовощеким лицом. Он внимательно посмотрел на вошедшего.
– Садись, в ногах правды нет, – сказал он.
– Я и так сижу, – огрызнулся Сабур, – без суда и следствия.
– Ты на стул садись.
Тот сел, посмотрел на начальника:
– Как устроился? Не тесно?
– В тесноте да не в обиде. Не впервой.
– Все-таки не мальчик. После такой жизни, квартиры с видом на Кремль и вдруг – в камере со всяким сбродом. Не обидно?
– Ты что, начальник, перевоспитывать меня собрался?
– Тебя черта с два перевоспитаешь, – засмеялся начальник. – Интересный ты человек, Сабур. Поэтому и позвал. Мне интересно знакомиться с интересными людьми.
– Их тут много, начальник. Жизни не хватит, чтоб со всеми перезнакомиться. Хобби такое, что ли?
– Скорее, сочувствие. Таким людям… интересным… я всегда готов облегчить жизнь.
– На волю выпустишь, что ли? – усмехнулся Сабур.
– На волю – не знаю. А вот отдельную камеру могу.
– Одиночку, что ли? – испугался тот. – За что, начальник?
Начальник рассмеялся.
– Ты не понял меня. Отдельную – это отдельно от всех. Можешь оборудовать как захочешь. Телевизор, сортир, койку, жрачку – выпить, закусить. Но все это за твой счет. Согласен?
– И девку! – добавил Сабур.
– Можно и девку. Только это будет дорого стоить.
– Я человек не бедный.
Петр Петрович Грязнов сидел в своем просторном кабинете за широким столом и вовсю распекал подчиненных.
– …Я не буду спрашивать с них, с этих сопляков! А вот с вас семь шкур спущу! Все начинается с малого! Сегодня, видите ли, он решил просто так… мордобоем проучить непослушного, или какого-нибудь черножопого, а завтра что? Завтра и завалить можно? С этого все начинается! С вашего попустительства! Никакого беспредела, никакого самоуправства, никакого бардака! Только слаженные и ответственные действия! Наши парни – не сброд и не скины, как их называют некоторые газетчики-космополиты! Они – цвет, будущее русской нации! И вы, как старшие товарищи, должны это понимать и воспитывать молодежь! А к тебе, Дмитрий Иванович, особый счет! – повернулся он к седовласому человеку. – Мы же с тобой огонь и воду прошли! Какая была дисциплина?! Куда ты смотришь? Или пора на отдых? Так и скажи – уважу!
– Петр Петрович, – попытался возразить Дмитрий Иванович, – они, эти молодые, совсем из другого теста. У них беспредел в башках с самого рождения. С пеленок, можно сказать!
– Ничего не хочу знать! – заорал Грязнов. – Еще раз услышу, выгоню! У нас должны быть чистые руки и благородные сердца! Все! Все свободны!
Находившиеся в кабинете встали, молча стали покидать кабинет. В дверь просунулась голова секретарши.
– Петр Петрович, к вам сын.
Тот нахмурился, буркнул:
– Пусть заходит.
Секретарша исчезла, а вместо нее в дверях возник Грэг – долговязый парень лет двадцати с длинными волосами, с редкой бороденкой.
– Привет, батя, – произнес он и сходу рухнул в мягкое кресло.
– Сколько раз тебе говорил, не смей называть меня батей! – психанул Грязнов.
– Хорошо, – тут же согласился сын. – Привет, отец.
– Зачем сюда явился? Думаешь, приятно моим подчиненным на тебя такого смотреть?
– Ой, батя, мне болт на них…
– Я сказал – прекрати так меня называть!
– Извини, сорвалось.
Некоторое время отец и сын смотрели друг на друга, затем Грязнов спросил:
– Что, опять денег пришел просить? Пора уже самому зарабатывать. Чего молчишь? Ты на могилу матери хоть раз сходил? Я догадываюсь, чем ты занимаешься… – Открыл ящик стола, вынул оттуда, шприц. – Что это такое?
Сын пожал плечами:
– Ну шприц. Как будто ты не знаешь.
– Хорошо, что мать не дожила до этого. Вот бы обрадовалась.
– Да это приятель оставил. Ну честное слово. Как ты мог подумать?
– Хороши у тебя приятели. Почему забросил музыку? Где твоя гитара? Ты же таскался с ней постоянно! Может уже загнал?
– Ты что, отец! Это ж твой подарок. Я занимаюсь. Каждый вечер. По несколько часов.
– В группе?
– Ну.
– В какой группе? Название!
Сын молчал, с усмешкой глядя на отца.
– Чего молчишь? Мне все доложили. Ни в какой группе ты не играешь, а проводишь время в обществе лохматого отребья. С этой вонючей попсой… И не дай бог, если ты уже и этим стал заниматься, – Петр Петрович угрожающе поднял шприц, – не посмотрю, что ты мой сын. Ты меня знаешь, – Грязнов спрятал шприц в стол, вынул оттуда пачку крупных купюр. – Сколько тебе?
– Сколько не жалко.
– Не жалко… Если на дело, мне для тебя ничего не жалко. И ты это знаешь. Сын… Единственный сын!
– Это на дело. Честное слово, бат… прости, папа.
Отец отшелестел несколько купюр, протянул сыну. Тот не стал пересчитывать, сунул в карман, поднялся.
– На могилу я схожу. Вот куплю цветы, и к маме. Обещаю.
– А делом когда займешься?
– Скоро, отец, скоро. – Он обнял Грязнова, чмокнул в щеку и покинул кабинет.
Тот тяжко вздохнул и опустился в кресло.
Маргеладзе дремал в своем кабинете, забросив ноги на кожаное кресло. Он очнулся от стука в дверь. Возмущенно вгляделся, увидел вошедшего молодого кареглазого кавказца.
– Шалва, дорогой! Прилетел, наконец! Заждался, – Маргеладзе поднялся, широко раскинув руки, пошел навстречу гостю. – Сколько же лет я тебя не видел?!
Шалва улыбался.
– Пять лет, батоно Вахтанг.
– Да, пять лет, пять лет. Встретил бы на улице – никогда не узнал. Красавец. Джигит!
