Составив шифрованную телефонограмму, Дарзиньш послал ее по радиотелефону и стал ждать решения руководства организации. В том, что оно будет нескорым, Дарзиньш не сомневался. Параметров, по которым проверяли кандидата, было много, делалось это незаметно, особенно там, где надо было расспросить множество людей, знавших Игоря Васильева. Все это требовало времени. Но времени у Игоря как раз было предостаточно. Впереди маячили целых десять лет заключения, да и после ждала не светлая и прямая дорога, а скорее извилистый терновый путь с огромным деревянным крестом на плечах, который каждый из ему подобных собственноручно тащил на Голгофу.
Разговор с Игорем внес в душу Дарзиньша некоторое успокоение. Он вовсе не кокетничал, когда говорил о чувстве, которое постепенно возникает от никем не контролируемой власти, он, действительно, иногда ощущал себя Богом, ответственным за жизнь и смерть людей. Дарзиньш мог их заново создать или уничтожить, стереть с лица земли или оставить в них искорку самосознания и самоуважения, превратить в ничтожество, забывшее о своем человеческом достоинстве, смешать с грязью, поменять сексуальную ориентацию, «опустить», превратить в бабу.
«Всякая власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно!»
Дарзиньша устраивало его положение, он никогда не стремился взять на себя женскую колонию, чтобы блаженствовать там в окружении маленького гарема. Он находил высший смысл жизни в неограниченной власти. А женщины его никогда особо не интересовали, всегда находилась какая-нибудь служанка, удовлетворявшая его физиологические потребности, которые со временем становились все меньше и меньше, пока почти не исчезли.
Внимательно изучив дело Игоря Васильева, Дарзиньш окончательно убедился в правильности своего выбора: человек, который ради своей единственной любви мог пойти на десятилетние муки лишения свободы в неимоверно жестоких условиях, по мнению Дарзиньша, заслуживал иной жизни, чем та, на которую его обрекал срок заключения не только в лагере, но и в дальнейшей жизни. Быть изгоем, что могло быть хуже…
В конце рабочего дня к нему в кабинет зашел Вася, человек, которому Дарзиньш отдал всю агентуру в колонии к явному неудовольствию своего заместителя, тайного своего недоброжелателя. Дарзиньш перехватил место начальника колонии, которое, по мнению его заместителя, должно было по праву, за многолетние заслуги, принадлежать ему. Он не только не принимал методов Дарзиньша, но и всячески старался ему мешать, чтобы его убрали либо на пенсию, либо в другой лагерь. Дарзиньшу пока приходилось терпеть, но опирался «хозяин» теперь только на таких вот, как Вася, которых он вывел из подчинения своих замов и замкнул только на себя.
— Полковник заявил нашему подопечному, что в бараке «хозяин» только он! — сообщил начальнику колонии Вася.
— Блажен, кто верует! — усмехнулся Дарзиньш. — Его можно на чем-нибудь подловить?
— Естественно! — удивился Вася. — Но пока нам это ничего не даст. Зона взбунтуется по приказу «блатных». Есть другой вариант: завтра Полковник задумал «опустить» вновь прибывшего Павла Горбаня. Еще один танцор ритуального танца «чичи-гага». Парень здоровенный, но против горилл Полковника ему не устоять, «опустят».
— Интересно! — согласился Дарзиньш. — Можно разыграть и эту карту. Пусть твой агент даст нож в руки Горбаня. Какая у него кличка?
— Баня! — улыбнулся Вася.
Они добродушно посмеялись.
— Надо же! — усмехнулся Дарзиньш. — Вот пусть этот Баня и устроит Полковнику кровавую баню. Член ему отрежет, что ли?
И они опять весело загоготали, после чего Дарзиньш достал бутылку водки, пару стаканов и закуску. Выпив по стакану, они разошлись каждый по своим делам…
Игорь Васильев спал как убитый, без тени сновидений. И лишь крепкий толчок в спину и вопль бригадира: «Подъем!» вырвали его из черноты провала в страну Морфея.
Игорь спал на верхней полке, над Паном, который облюбовал себе нижнюю полку «купе». Проснувшись, Игорь не стал валяться в постели и нежиться, кто ему это позволил, а мгновенно спрыгнул с койки на пол, быстро оделся и, не дожидаясь, когда Пан закончит зевать, поспешил из душного и смрадного барака на свежий воздух.
Сбегав в общественный туалет на десять посадочных мест, Игорь быстро произвел весь комплекс упражнений, помогавший ему держать здоровую форму тела, да и духа.
Вялые и сонные зеки неторопливо тянулись в туалет и смотрели на приседающего Игоря с нескрываемым удивлением, как на чокнутого.
Игорь не обращал внимания на их жесты — вертящиеся возле виска указательные пальцы, ему не было дела до товарищей по несчастью, где каждый был за себя, несмотря на объединение в семьи, без которого не выживешь. Но в душе каждый был за себя, душевного объединения у таких изгоев, что противопоставили себя обществу, не бывает.
Времени было мало, надо было еще успеть помыться. Игорь бросился обратно в барак за полотенцем, лежащим под подушкой, вчера вечером у него недостало сил, чтобы помыться перед сном, смыть усталость и картофельную пыль.
У входа он сразу же заметил бригадира, пытающегося разбудить Павлова, который спал лицом вниз и не реагировал на угрожающие крики бригадира.
Тому надоело его тормошить и будить криками, он развернулся и пребольно лягнул Павлова ногой по заднице.
Павлов от удара перевернулся на бок, лицом к бригадиру. Увидев его лицо, и бригадир, и Игорь сразу поняли, что Павлов мертв.
Подушка, на которой он лежал лицом вниз, вся была в кровавых пятнах, а синюшное лицо Павлова яснее ясного говорило, что он задохнулся. Правда, было непонятно, сам ли он задохнулся во сне или кто-нибудь ему помог, помимо его воли. Отсутствие следов борьбы говорило в пользу первого предположения, но Игорь был уверен скорее в обратном. Потому что он сразу же вспомнил фразу, сказанную вчера возле туалета Полковником: «В бараке может быть только один больной».
И только Игорь подумал о Полковнике, как сразу же послышался его тихий голос:
— Что стряслось, «бугор»?
Полковник подошел к мертвому Павлову, оглядел его и сказал, чуть повысив голос:
— Сам задохнулся! Во сне! Всем ясно? Или, может, кто-нибудь что-то слышал?
Нестройный хор зеков уверил его, что никто, ничего и никогда не слышал, не видел.
— Тело-то на мне повиснет! — отчаянно произнес бригадир.
— Не выдержишь? — усмехнулся Полковник. — Ноги ослабли? Одна моя знакомая, когда ей говорили: «Садитесь, в ногах правды нет!» — отвечала: «Особенно весной!» Ты, когда резал горло теще, вспоминал Раскольникова?
— Какого такого Раскольникова? — завопил перепуганный бригадир. — Не знаю я никакого Раскольникова. Ты, Полковник, мне не шей больше, чем было. Тещу замочил, это было, так она меня, сука, поедом ела. Ее не только зарезать, на ремни пустить мало было.
— Не знаешь, а говоришь! — загадочно усмехаясь, произнес Полковник и несильно стукнул Игоря по спине. — Пойдем, Студент, нам по дороге.
Когда они отошли на пару шагов, Полковник сказал, глядя на Игоря прямо и твердо:
— Хорошо, что отмучился! Мог бы и весь барак перезаразить. Открытая форма туберкулеза. Эти козлы не знают уже, как и чем нас извести. Так и хочется спросить: «Вы их дустом не пробовали?» — и неожиданно добавил: — Ты, Студент, в шахматы играешь?
— Играю! — удивился Игорь.
— Отлично! — обрадовался Полковник. — Сразимся вечерком. На «интерес». На деньги играть с тобой не интересно. У тебя их просто нет.
Он приветливо махнул Игорю ручкой и ушел в свой председательский угол, где в нарушении всех существующих правил находилось «двухместное купе международного вагона». Ходить туда всем было запрещено под страхом смерти. Туда попадали избранные «воры в законе», гости и смертники, которых там и убивали тихо-тихо, не больно.
— Что там случилось? — сонно спросил Пан, никак не в состоянии продрать глаза, беспрерывно зевая.
— Павлов мертвый лежит! — тихо сказал Игорь.
Пан сразу перестал — зевать, и рука его, поднятая к голове, чтобы почесать ее, застыла где-то на уровне плеча.
— Инфаркт? — спросил Пан, сам себе не веря.
— Такого синюшного цвета лица при инфарктах не бывает! — убежденно ответил Игорь. — Как будто его задушили.
— Полковник боится инфекции! — наконец-то понял Пан. — Мне «кент» трепался, что зимой один фраер чихнул случайно на Полковника. Так того так изметелили, что он через неделю отдал Богу душу. Может, оно и к лучшему для Доцента? — спросил жалобно Пан. — Что понапрасну мучиться? Все равно бы зиму не пережил.
«Лучше смерти цвету нету! — почему-то подумалось Игорю. — Смерть — к лучшему, это — что-то новенькое в философии развитого социализма».
Пан заторопился из барака, словно его «прихватило».
Игорь, вытащив полотенце из-под подушки, быстро и ловко заправил койку и тоже поспешил на улицу, где стояли в ряд умывальники, соединенные одним корытом для воды, куда был подведен резиновый шланг из барака, чтобы зимой в сорокаградусные морозы железные трубы не лопались. Зимой на улице не помоешься, такой же умывальник стоял и в бараке, где висела рабочая спецодежда.
