Когда вышли из пивбара, Дрон, глядя куда-то вбок, сжал больно Сергею руку, произнес тихо:
– Больше не приходи, я сваливаю, – и побрел обычной своей походкой – будто кто-то подталкивал его в спину. Казалось, что от этих толчков вот-вот скатится с плеч вытянутый, платинового цвета череп.
Сергей проводил Дрона взглядом. Даже живя в одной комнате, они были далеки друг от друга, и в то же время не припоминал никого, кто был бы после армии так близок ему. Наверное, притягивал Дрон наплевательством к жизни – своей и чужой. Или тем, что напоминал бескорыстью и привычкой сутулиться Витьку Тимрука.
Витьку вспомнил не случайно. Вчера заехали к Оксаниной знакомой, валютной проститутке. Оксана прикупила у нее шмоток и, наверное, валюты. Домой шли пешком, вечер был погожий, безветренный и полный цветочных запахов.
Оксана поскрипывала узкой кожаной мини-юбкой, и казалось, что этот скрип, а не красивые ножки, примагничивает мужские взгляды. И если на Инну поглядывали стеснительно, то на Оксану уставлялись метров за тридцать, а пройдя мимо, ускоряли шаг, будто на ходу сперли у нее кошелек. Можно посочувствовать мужикам: посмотреть было на что, а поиметь такую женщину не честно заработанные – не получится.
Ожидая на перекрестке зеленый свет светофора, заметил на доме напротив табличку «Ул. Котляревского». В памяти ворохнулось что-то, исчезло и появилось снова, уже отчетливо: «Не забудешь? Улица Котляревского – котел для варки баранов, дом восемьдесят четыре – год призывал, квартира восемнадцать – возраст призывников. Будешь проходить мимо – проходи!».
Так далеко на юг группу закинули впервые. Попали сюда после штурма крупного укрепрайона в горах. Бились над ним месяц. Обложив со всех сторон, обстреливали из пушек и минометов, постепенно сужая кольцо. Обычно боевые действия начинались после захода солнца, когда спадала жара, и лунными ночами видны были мины, летевшие на душманов с противоположных наших позиций. Авиация не помогала, потому что у «духов» были зенитные комплексы, вертолеты разгружались в нескольких километрах от окопов, и приходилось на горбу таскать оттуда воду, продукты и боеприпасы. Воды не хватало. От жары и жажды десантники зверели: пленных не было, пока не сдался весь укрепрайон.
Группа расположилась возле взлетной полосы на территории нашей воинской части, неподалеку от белых модулей медсанчасти, будто предчувствовали, что на следующий день всем придется побывать там. Обследовали из-за Сашки Стригалева. В день прилета он ходил снулый, жаловался на жару даже после захода солнца и литрами пил желтоватую горькую воду, а потом забрался в землянку и не вышел к завтраку. Если бы Гринченко не увидел сам, не поверил бы, что за одну ночь можно так похудеть: кожа на Сашкином теле собралась складками, точно приобрел её на вырост, размеров на пять большую, а на лице напоминала неразглаженную скатерть на пятиугольном столе. На щеках она едва заметно присасывалась к зубам при вдохе и слабо отпадала при выдохе. Обычно ярко-красные губы потрескались и покрылись белой шелухой, похожей на рыбью чешую.
– Тиф, – объявил доктор короткий приговор и побежал докладывать командиру группы.
Возле медсанчасти к Гринченко подошел высокий рыжий парень с красным лицом и красными, как у белого кролика, глазами, одетый в полосатую больничную пижаму и штаны, которые едва доходили до щиколоток, потому что ноги были непропорционально длинные.
– Закурим, земляк?
– А ты откуда? – угостив сигаретой, спросил Гринченко.
– Из Донецка.
– Действительно, земляк! – И Сергей рассказал, где учился.
– Вот это да! Так, может, встречались на гражданке?
Может, и встречались: на одну танцплощадку ходили. И общего знакомого нашли – меломана, учившегося на курс старше Сергея, который приторговывал пластинками и магнитофонными кассетами.
Лёня Фролов, как звали земляка, предложил:
– Как отдует «афганец», приходи, угощу кое-чем.
Гринченко пришел в санчасть после ужина. Фролов повел его к неглубокой яме, дно которой было выстелено брезентом. Спрыгнув в нее, уселись поудобнее. Лёня достал из кармана темно-коричневую лепешку анаши. В центре лепёшки был выдавлен орёл и надпись «Pakistan».
– На гаечный ключ сменял, – сообщил Фролов.
Он спичкой разогрел лепёшку с одного края, обкрошил смягчившуюся анашу в ладонь, смешал с табаком из папиросы. Набивая папиросу по новой, рассказывал:
– Тебе ещё повезло. А нас привезли в лагерь под Термезом, разбили по специальностям – и давай дрочить с утра до вечера. Представляешь: пустыня, палатки, одна питьевая колонка на всех, вода с песком – на зубах скрипит! – Он сплюнул, точно и сейчас на зубы попал песок и полулег на бок, чтобы удобнее было набивать папиросу. – Меня на танкиста-зарязающего учили, полегче было, а пехоту как погонят в пески на учения – и обратно чуть ли не половину на носилках тащат: тепловые удары. Жратва паршивая, воду хоть и кипятили с верблюжьей колючкой, а всё равно у всех дизентерия. Залезешь в уборную, если очко свободное найдешь, а то прямо за уборной, – и часами сидишь, встать потом не можешь, ноги не разгибаются. Захожу я раз, а там бедолага стоит полусогнутый – ноги затекли – и тужится, а у него кишка сантиметров на пять уже вылезла... В первую неделю один повесился, а восемь молдован в бега ударились. Сколько в госпитале перележало – не сосчитать. Сюда через месяц перекинули – сразу вздохнули облегченно. Мы недавно подсчитали: там за месяц потери были больше, чем здесь за год... Служба у нас, танкистов, хорошая. Я с весны командир танка, сам себе хозяин. Обычно целыми днями стоим на точке – холм с окопами, обнесенный колючей проволокой. Проверяем афганские машины, сопровождаем наши или дежурим на бетонке – стоим ночью метров через пятьсот-семьсот, чтобы банда не прорвалась. Несколько раз помогали пехоте чистить кишлаки. Иногда, как видишь, – показал он на пижаму, – подбивают. Четыре дня назад сопровождали колонну, «душок» и угадал из гранатомёта в гусеницу, кувыркнулись с бетонки. Говорят, наш, сука, стреляет. «Деды» задолбали, вот и переметнулся. По тысяче долларов получает за каждый танк или бронетранспортёр... У меня сотрясением мозга и поясница что-то побаливает. Говорю доктору, а он: «Ничего, дома долечишься». Коновал чёртов! Обещал выписать через два дня. А неохота уходить из госпиталя! – Лёня раскурил папиросу, сделал три глубокие затяжки, втягивая вместе с дымом воздух, передал её Сергею. – Травкой часто балуетесь?
Сказать, что пробует впервые, – стыдно.
– Не очень. На операции нельзя: башка должна быть светлой, а то отшибут. В Союзе изредка.
– Зря! Когда пыхнешь, зрение становится, как у кошки: даже ночью видишь.
Подражая Фролову, сделал три затяжки. Ждал, что сразу долбанет по мозгам и «крыша» поедет в неизвестную сторону, но ничего не случилось. Необычным был только запах – душистый, сытный. Ещё три затяжки, ещё...
– Добивая «пяточку», – предложил Фролов, отдавая почти докуренную папиросу.
Знать бы, что такое «пяточка».
– Не хочу больше, – нашелся Сергей, – сам добей.
Фролов сдвинул чуть вперед папиросную бумагу с мундштука, скрутил ее перед тлеющим табаком, чтобы не ссыпался в рот, и докурил весь.
Гринченко наблюдал за ним потяжелевшими глазами. Их будто промыли, всё теперь виделось чётче. У Фролова зрачки расширились, взгляд стал неподвижным, змеиным.
– Служба у нас – что надо! – весело сообщил Лёня. – Возьмем на посту гранатомёт – и давай садить по старому танковому колесу. Или из автомата по пустым консервным банкам на колючке. Перезвон – как в церкви! – Он захохотал.
Да, стрелять по банкам – очень смешно. И вообще, смешным было всё: и Фролов, и клок сухой травы на краю ямы, и облака... Вроде бы не было ни сил, ни желания смеяться, но щёки сами расползались к ушам – и откуда-то из живота выкатывался хохот.
Как долго реготали – трудно сказать. Чувство времени отключилось напрочь. Может, минут двадцать, может, часа два. Потом лежали обессиленные и дышали горячим воздухом. Хотелось пить и особенно есть, зверски, точно не ел неделю.
– Сушняк палит, – сказал Лёня, – надо водички попить.
Возле медсанчасти разминулись с медсестрой. Не толстая, но плотная и с полными икрами, она прошла мимо них, обдав запахом, напоминающим молодую крапиву. Вроде бы не красавица и фигура не ахти, но завело Сергея с пол-оборота, глаз не мог оторвать.
– «Чекистка» – презрительно кинул Фролов, – двадцать пять чеков – и твоя.
– Жаль, мы не получаем чеков, а то бы я ей отдался!
– Можно натурой: золотишком или колониальными товарами: джинсы, магнитофон...
– А часы подойдут? – Гринченко показал свои трофейные швейцарские.
– Должна взять. Оставь, спрошу... приходи завтра пораньше, а то к офицерам убежит. Колонна пришла, водку привезли, офицеры банкет закатят. Можно будет и нам забухать. Если есть, что загнать, приноси, обменяю на водку.
