— Какая разница из-за чего я убил. Главное, что я признался в содеянном, — вяло ответил я.
— Так из-за денег не убивают, — покачал головой Сорокин. — Так убивают из мести. И то не все, а сумасшедшие.
— Считайте, что я сумасшедший.
— Нет, — поднял палец следователь. — Сумасшедшие обычно не заметают следов.
— А с чего вы взяли, что я их заметал? — улыбнулся я.
— Посудите сами: ни одного отпечатка пальца, орудие преступления брошено туда, откуда его не достанет ни один водолаз. На вашей одежде ни капли крови, на кроссовках тоже ничего не обнаружено, хотя убийца наступил пяткой на мозги убитого.
— Ну я же вам сказал, что по возвращении принял душ прямо в одежде и обуви. А потом одежду с кроссовками замочил в порошке.
— Чтобы смыть кровь?
— Да нет. Просто так получилось.
Следователь недоверчиво вгляделся в мои глаза и ничего не ответил. Немного пошелестев бумагами, он произнес с раздражением:
— Как все глупо! Вы себя сгубили ни за грош. Понимаете? С мадам Роговой мы бы и без вас разобрались, а вот вам писать отказную уже поздно. Машина запущена! Вам шью обвинение. В основу возьмут ваше признание, а факты сфабрикуют.
Следователь наклонился ко мне и произнес с шипением в голосе:
— А знаете ли вы, что я уже нашел убийцу и «потрошителя»?
— Какого «потрошителя»? — удивился я.
— Того самого, что распотрошил двух несовершеннолетних девочек в восемьдесят восьмом и восемьдесят девятом. Слышали?
— Слышал. Но при чем здесь я?
— А при том, что прокурору дано указание связать убийства «симбирфармцев» с убийствами девочек.
— Для чего? — ещё больше удивился я.
— Для того, чтобы успокоить население. Тем более что в подвале этого дома маньяк действительно потрошил своих жертв.
Перед глазами поплыли стены, и я стал проваливаться в туман. Чтобы удержать себя, я поднес ладони к вискам.
— Но я не потрошил девочек.
— Я знаю, — кивнул следователь. — Но свыше дано указание повесить этих девочек на вас.
— Как! — вскочил я с места. — Я не хочу, чтобы на мне висели чужие грехи! Это несправедливо. Наконец, вы же сами сказали, что нашли «потрошителя».
— Да, нашел, — устало кивнул Сорокин, указывая жестом на стул. — Но он мертвый. Понимаете? Чтобы доказать его вину, показания должен дать работник прокуратуры, которые все эти одиннадцать лет знал, кто маньяк. Знал и молчал. И не только молчал, но и занимался вымогательством. Вы понимаете, что значит такой скандал за два месяца до выборов? Газетчики только этого и ждут. Если они начнут вопить по поводу прогнившей прокуратуры, полетят такие головы… Прокурора — само собой. Но это и пятно на губернаторе. Поэтому вы — их единственное спасение.
— Но я не хочу нести наказание за чужие преступления!
— А разницы большой нет, — пожал плечами Сорокин. — Что три особо тяжких трупа, что пять. Пожизненное — и в том и в другом случае.
С моим лицом произошло, видимо, что-то ужасное, потому что следователь быстро налил в стакан воды и протянул мне. Но я не притронулся к воде. Тогда Сорокин отставил стакан и швырнул мне лист бумаги.
— Пишите на имя прокурора. Пишите так, что, мол, взял на себя вину, чтобы отвести подозрения от Анны Роговой… Только это будет филькина грамота. Машина уже запущена. Но все равно пишите. Пусть будет в моей папке. Честно говорю, вас может спасти только чудо. Эх! Вот какого черта в вашем шкафу пахнет теми же духами, что и доллары в карманах убитых?
Я не ответил на это вопрос. Не мог же я сказать, что это не духи, а естественный запах Галатеи. Я его чувствую даже во сне, и чувствовал тогда в поезде, когда она приближалась ко мне.
В тот день, ещё не ступив на перрон, я сразу понял, что с Галатеей стряслась беда. Поймав на вокзале такси, я понесся домой. Подкатив к подъезду и влетев на свой этаж, я увидел, что дверь в квартиру выбита, и выбита весьма профессионально: без мусора и щепок. Не без дрожи в коленях вошел я в прихожую и не обнаружил никаких следов беспорядка. Я вынул револьвер, толкнул стеклянную дверь комнаты, и сердце мое оборвалось. Галатеи не было. Кресло — оно единственное стояло на месте. В комнате все было вверх дном. Вещи, выброшенные из шкафа, валялись по всей квартире. Я заглянул в тайник в платяном шкафу. Из него были вытащены все мои сбережения, которые я откладывал на новый дом. Но это были сущие пустяки, о которых не стоит вести речь. Я и сам бы отдал этим мерзавцам все вместе с квартирой, лишь бы они трогали мою девочку.
Очнувшись, я обнаружил, что лежу на полу и со стоном грызу ковер. Я постарался взять себя в руки: встал и уселся в кресло, в котором ещё вчера сидела Галатея. Оно ещё хранило её тепло и запах. Мне стоило больших усилий начать рассуждать трезво. Это было нелегко. Кто мог её украсть? Только Рогов. Вряд ли куклу прихватил бы случайный вор. Моих сбережений ему бы вполне хватило. Но Рогов никогда бы не решился выбить дверь даже на пару с водителем. Значит, он кого-то нанял. Очень маловероятно, что свою же охрану. Скорее, одного из тех, кто побил ему окна.
После нескольких глотков джина я укрепился в том, что Галатею похитил Рогов. Тут же в голове сформировался четкий план мести. Я хладнокровно достал из кладовки топор и положил его в полиэтиленовый пакет. Затем, немного подумав, кинул пакет в сумку. Потом побрился, принял душ, надел свежую сорочку и, не заботясь о квартире, вышел на улицу. Кто видел меня в ту минуту, не мог не заметить на моем лице добродушной улыбки, означавшей, что теперь мне терять нечего.
Через полчаса я вошел в офис и был очень спокоен, вежлив и внимателен к своим сотрудникам. Секретарше я преподнес коробку конфет, купленную по дороге, и отвесил шаловливый комплимент. Она, в свою очередь, сообщила, что патрон в командировке и вернется только через два дня.
— Шеф уехал один?
— Со своим шофером.
И Вероника простодушно выложила, что он поехал в Тольятти зондировать насчет новых точек. Только это была утка.
Я бродил по конторе, всматривался в своих коллег и не улавливал ни одного насмешливого взгляда. Уж не ошибся ли я часом? Уж не подвел ли меня мой волчий нюх? Но вдруг в курилке мой затылок почувствовал, чей-то наглый сверлящий взгляд. Я оглянулся: Гена Козлов, из того же племени, что и Рогов, смолил «Кэмел» и с чрезвычайным вниманием смотрел в окно. Такой интерес к будничной жизни улицы в моем присутствии не мог быть случайным. Я догнал его на лестнице, схватил за шиворот и, расстегнув на ходу сумку, вволок в пустую комнату. Все эти сукины дети рода Ханаана — отчаянные трусы, потому что, кроме собственных шкур, им дорожить нечем. Я приставил к его горлу топор, и он затрясся, как Иуда под иерусалимской осиной.
— Где? — задал я единственный вопрос.
Он тут же сообразил, о чем идет речь, и без каких-либо выкрутасов выложил все, что мне было нужно.
— Они на даче в Красном Яре, — шептал он трясущимися губами, — только не говори, что я сказал.
— Где его дача?
— Я дам адрес! Только не выдавай!
Идиот! О тебе же нет речи! Ты букашка, трус, слизняк! О таких сразу забывают, как только они становятся ненужными. Как говорил великий Цезарь: «Люблю измены, но ненавижу изменников!» И мы с Гаем абсолютно солидарны в этом вопросе…
Из дневника следователя В. А. Сорокина
17 сентября 2000 года
Сегодня на допросе Ветлицкий признался, что оговорил себя, чтобы отвести подозрение от Роговой. От всех прежних показаний, связанных с обвинением, Ветлицкий отказался. Также он признался, что деньги, найденные в карманах убитых, не имеют к нему никакого отношения. Об их существовании он узнал из газет и воспользовался этим обстоятельством, чтобы придумать мотив преступления. Такую развязку я ожидал.
Я намерен в ближайшее время отработать версию с Соколовым. Мне стало известно, что он водил дружбу со многими членами криминальных группировок. Не исключено, что он хорошо знал Пьяных.
Сегодня приезжает жена Клокина. Я прямо с вокзала повезу её на опознание тела.
Также настаиваю разрешить задержание Злотниковой.
Следователь смотрит в глаза и пытается в них что-то разглядеть. Но мои глаза, видимо, совершенно тусклы. Я уже знаю, что прокурор настаивает, чтобы Сорокин продолжал работу со мной, а о задержании работника прокуратуры даже и слышать не желает. Еще я знаю, что предъявить общественности мертвого «потрошителя» так же бесславно, как подать к столу кости от рыбы. Разоблачить и обезвредить живого — это эффектно. Маньяку, потрошившему девочек, ничего не стоит порубать топориком троих сослуживцев из-за тридцати тысяч зеленых. Кто же в этом усомнится? И вот он пойман, посажен за решетку, изолирован от общества. Народ ликует и больше не хочет безмолвствовать. Оказывается, эта местная полудохлая власть ещё на что-то способна. Кто бы мог подумать? Сорокину это не нравится. Он хмурится и интересуется духами.
