Щербак развернул пакет. Кассета оказалась совсем крошечной — от диктофона. Щербак был немного разочарован, но виду не подавал.
—А вы сами ее слушали? — спросил он у Терезы.
Она покачала головой:
— Мила когда-то снималась в таком фильме... Там один сыщик прослушал кассету, а она после этого и стерлась вся. Я не решилась.
Дальше ехали молча. Только уже у самого своего дома Тереза спросила:
— Скажите, Николай, но откуда же вы узнали... —
Очевидно, этот вопрос мучил ее всю дорогу. — Если вы не знакомы с Марысей и не расспрашивали ее, откуда вы тогда узнали о фильмах?
— Подглядывал в ваше окно, сидя на дереве, — честно ответил Щербак.
Она не поверила.
В конце рабочего дня Юрий Петрович Гордеев приехал на Большую Дмитровку и в кабинете у Турецкого положил на стол диктофонную кассету.
— Экономка Монаховой Тереза Соколовская видела, как некий высокий мужчина лет сорока подменил снотворное на ее ночном столике. Вернее, ей так кажется.
— Нехило.
—Да уж.
— Говоришь, высокий, лет сорока? На тебя похож, Юра.
—Да? На тебя тоже.
—Ладно, квиты.
Турецкий вопросительно посмотрел на кассету:
—А здесь, конечно, его признательные показания?
Гордеев вздохнул:
— Это запись, сделанная в квартире Милы Монаховой за несколько недель до ее смерти. В некотором смысле вещдок. Только непонятно — чего.
— Кем сделанная запись?
— Вероятно, ею самой — Монаховой.
Турецкий удивился:
—Я не понял. А откуда она у тебя взялась?
— Кассета хранилась у этой самой экономки Терезы, она сейчас живет в Польше. Я ее не видел, но, по-моему, она полная дура. Она считает, что тут, — Гордеев похлопал по кассете, — что-то чрезвычайно важное.
— Почему же она дура?
— Потому что тут чушь собачья, — объяснил Гордеев. — Пустые разговоры в постели и секс. Больше ничего. И совершенно не факт, что на пленке — тот самый тип. Хочешь послушать?
— Ну давай. Интересно все-таки — кинозвезда.
Гордеев сунул кассету в диктофон и нажал на «play». Разговаривали два человека — мужчина и женщина, запись была не слишком хороша, голоса глуховаты. Турецкий сдвинул брови, едва были произнесены первые слова — не то напрягся, вслушиваясь, не то подумал о чем-то своем, гораздо более важном.
«...Вот что интересно! Есть устоявшееся мнение: человек из мира кино всегда легкомысленный, небогатый и неделовой. А ты, Милочка, это мнение опровергаешь всем своим существованием. Удачливая до невозможности, умная, востребованная... Успешная, в общем. Я хочу выпить за тебя... »
«Спасибо, конечно, но про успешность я бы так уверенно не говорила. У меня были разные периоды в жизни, и успех пришел не так уж и давно. Просто с годами я стал фаталисткой».
«Чему быть — того не миновать?»
«Ага! Я точно теперь знаю, что с течением времени неприятные ситуации, запутавшиеся отношения, любые проблемы все равно разрешатся каким-то образом. Я начинаю понимать, что мечты сбываются, но мы не всегда знаем, о чем мечтали на самом деле».
«Ты мудрая женщина, черт возьми!»
«Ты еще не знаешь, с кем связался».
«Надеюсь вскоре это выяснить... »
«Перестань. Ну отлепись от меня, ей-богу!»
«Ты хочешь сказать, что тебе это не нравится?.. »
— Действительно, — сказал Турецкий, нажимая на «паузу». — Пока ничего особенного. А этот мужчина, Юра, он тебя ни на какие размышления не наводит?
— Это же не видеокассета. Я понятия не имею, кто он такой.
— И голос его тебе не знаком?
— Откуда?
—Ладно, поехали дальше.
«...Уф... Было неплохо, ей-ей...»
«Да уж».
«И как я тебе?»
«Ты бесподобен».
«Так уж и бесподобен? Вот ты — восхитительна!» «Ты часто этим занимаешься?»
«Так тебе и скажи!»
«Вот и скажи».
«Пить хочешь?»
«Не уходи от ответа».
«А я и не ухожу... Ну, думаю, через день».
«Это как же? Девочки из эскортных услуг?»
«Разные есть способы».
«Никогда не поверю, что с женой».
«Я не хочу об этом...»
«А почему бы и нет?»
«Хватит!»
«Хватит так хватит, хотя все-таки...»
— Кажется, у нее был довольно склочный характер, — заметил Турецкий.
Гордеев молча кивнул.
«...а ты бы хотела собственный театр, к примеру?»
«Хотела, не хотела — какая разница? Не видать мне театра как своих ушей. Как сказал Чехов, беда не в отсутствии характера, а в отсутствии веры в свое право. У меня вот эта вера существует. А что толку?»
«Разве совсем никакого? Кто из русских еще «Оскара» получал? Ты да Никита Михалков! Выпьем за вас обоих...»
«Ты не прав, почему только я и Никита? У нас уже много кто получал, не в том же дело! В репертуарном театре невозможно работать! Он гибнет. Помещение я могу хоть завтра снять. Но на те нищенские деньги, что можно наскрести на такую затею, я никаких звезд сюда не привезу. А со студентами вчерашними мне неохота возиться. Мне, знаешь ли, интересно быть в окружении матерых мужиков. Таких, как ты, например-рр! У какое у нас тут местечко...»
«Щекотно! Нет, продолжай, продолжай... А как же твой любимый авангард?»
«Издеваешься? Актеры моего поколения легко покупаются на экстравагантность. Я объясняю это сочетанием любопытства и комплекса художественной неполноценности. А у меня сейчас сложное отношение к современной драматургии и режиссуре. В конце концов, вся жизненная философия не может сводиться к трем сюжетам. Сюжет первый. Она должна дать сейчас же. И если она не дала, то мир рухнул, можно застрелиться или повеситься, и все! Сюжет второй. Она дала, а он не смог. Далее — по прежней схеме. Сюжет третий. Она не дала, а он и не просил, потому что хочет не ее, а его. Когда весь человек сводится к физиологии — это печально».
«Ты — умница. И очень смешную картинку сейчас нарисовала... Слушай, Милочка, а в самом деле, ты не хочешь выступить как продюсер? Ты сама ведь можешь создать для себя комфортные творческие условия. Под твое имя в Москве можно много чего найти...»
«Шиш там. Ты думаешь, все так просто? Алгоритма создания хорошего спектакля или фильма не существует. Каждый раз это поиск и... лотерея. Да и кто расколется? Вот Мишаня тоже мне много чего обещал, когда подкатывался... А, все мужики одинаковы».
«Лапушка, ты несправедлива! Во-первых, ты же первая от него и сбежала, а во-вторых, иногда нужно объединение усилий различных людей. Вот ты познакомь меня с этим Мишкой, и, возможно, я смогу что-нибудь для тебя придумать. Ты можешь ему позвонить или как-то связаться?»
«Не преувеличивай свои возможности, дорогой...»
«Давай попробуем, солнышко, дай мне его телефон... »
— Ну и что? — сказал Гордеев. — И где здесь страсти роковые, от которых спасения нет? И зачем, спрашивается, это надо было хранить и в Польшу увозить? Эта ее экономка просто истеричка, и ее истерика легла на благодатную почву. И главное, я вообще не понимаю, зачем это записывать? Что тут есть, в этом разговоре, криминального? Какой-то Мишаня!
— Может, это Горбачев, — хохотнул Турецкий.
— Если бы, — вздохнул Гордеев.
Турецкий пожал плечами, о чем-то размышляя, потом сказал:
— Голоса глуховаты, конечно. Запись непрофессиональная... Можно сдать ее на экспертизу. Хотя, конечно, никакая экспертиза не выяснит, что это за Мишаня.
— Саня, о чем ты? При чем тут вообще какой-то Мишаня?
— Вот и я о том же. Юра, тебе нужна эта запись? Если оставишь, я сделаю дубликат.
—Да забирай ее совсем.
— Договорились. Кстати, а эта экономка знает, чей голос на пленке? Кто с ней разговаривал, кто кассету забирал?
— Коля Щербак из «Глории».
— Коля хороший опер.
— Да. Но ничего больше он добиться от польки не смог.
— А тебе не кажется, Юрка, — сказал, прищурившись, Турецкий, — что экономка может считать эту пленку ужасной, зная, кто на ней? Это сейчас тебе постельная сцена кажется безопасной, а если бы ты знал, что в ней, ну в порядке бреда, действительно участвует Горбачев или Гитлер, ты бы по-другому к пленочке относился. Скажешь, нет?
— Может быть и так, — согласился Гордеев.
Любой помнит что-нибудь самым первым, у каждого есть воспоминание, с которого как бы начинается его жизнь. И как правило, эти воспоминания связаны с родителями, матерью, домом...
Самое первое утро в памяти началось с криков.
Степан открыл глаза и сел в кровати. В темной, с давно не мытыми окнами комнате стояли еще пять кроватей. Шесть пацанов в небольшой комнатке жили напряженно. Драки, ссоры, полночные вылазки и жестокие шутки — вот и все, что связывало ребят, старшему из которых недавно стукнуло восемь, а младшему — четыре.
Степан откинул одеяло и слез с кровати. Дрались старшие — Сашка и Семен. Эти двое вообще дрались часто, но иногда, помирившись, начинали издеваться над остальными, и тогда уже никто не оставался в стороне. Посмотреть было на что — Сашка казался, даже по детдомовским меркам, парнишкой физически незаурядным. Он лихо лазал по стенкам, умудряясь держаться кончиками пальцев за какие-то невидимые глазу выпуклости. Он утверждал, что это проще простого, но учить кого бы то ни было отказывался. И в драке у него это иногда был последний аргумент: если уж он безнадежно проигрывал, то удирал от противника, словно обезьяна — на недосягаемую высоту.
