– Пытаюсь понять, какую роль во всем этом играет Олюнин, – объяснил он после четверти часа молчаливого созерцания происходящего на экране телевизора. Хоккей закончился, ЦСКА проиграл, и теперь Сидельников с журналистом внимательно слушали разъяснения того, почему лучше покупать «Досю», если между ним и дорогим стиральным порошком нет никакой разницы. Советник поднял брови и заговорил: – Олюнин знал Разбоева, факт. Олюнин осведомлен о том, что Разбоев задержан и что тому вменяют, – это тоже факт. Вполне возможно, что он хотел дать Степану Максимовичу какие-то доказательства. Однако в последний момент, когда понял, что на этом знакомстве можно заработать больше, чем тысячу, он от идеи отказался.
– Ну, – буркнул Сидельников, когда пауза стала чересчур велика, а брови советника все не опускались.
– А если гипотетически предположить, что убийца – Олюнин? Какие в этом предположении присутствуют разумные начала и в чем глупость такого предположения?
– Олюнин? – выдохнул капитан.
Шустин удивился так, что зрачки за стеклами его очков стали невероятно напоминать кошачьи – круглые, блестящие, почти выпуклые. И в удивление это было подмешано что-то, сильно напоминающее волнение. Будь здесь кто-то четвертый, он непременно бы сказал – Шустин почувствовал приближение сенсации.
– А почему нет? – спокойно продолжал истязать воображение слушателей советник. – Я постоянно утверждаю, что Разбоев невиновен, однако ни разу не заявлял о своих подозрениях относительно настоящего убийцы. И должен признаться, что Олюнин, он же Федул, он же Миша, – наиболее подходящая кандидатура на эту роль.
– Ищете кандидатуру, а не правду? – ухмыльнулся журналист. – И при этом не устаете отмахиваться от нас, как от мух, – дескать, мы говорим людям неправду? Вам кандидатура нужна! И я начинаю вас бояться, Иван Дмитриевич. Быть может, завтра вам покажется, что наиболее успешно кастинг на роль маньяка прошел я.
Сидельников хохотнул и тут же остепенился, коротко отметив:
– А почему бы нет? С Олюниным вы на короткой ноге.
Кряжин же устало потянулся и, склонившись над столом, посмотрел в зрачки-плошки:
– Убийца – не маньяк, Шустин. Он человек, преследующий цель. Маньяк цель не преследует. Он убивает, чтобы убивать. Его ведет по этой жизни заложенный в гены код.
Ответить Шустину помешал телефонный звонок. Первым на него отреагировал Сидельников, но трубку снял, тая в глазах удивление, советник. Удивление было вызвано не самим звонком, но временем, когда он прозвучал. О том, что Кряжин в половине первого ночи находится в служебном кабинете на Большой Дмитровке, звонивший должен был знать наверняка.
Им оказался дежурный милиционер, несший вахту на первом этаже прокуратуры. Перебросившись с ним характерными для разговора понимающих друг друга людей отрывистыми фразами, следователь мягко уложил трубку на рычаги и поджал губы.
– Что? – посуровел капитан.
Вместо ответа Кряжин встал, уложил в сейф все материалы дела и велел Шустину никуда не уходить. «Словно могло быть иначе!» – не удержался от иронии репортер-великомученик. Дверь советник закрыл снаружи. Через несколько секунд репортер услышал торопливо удаляющиеся шаги...
К окончанию третьих суток пребывания в неизвестности Разбоев не выдержал. Сразу после обеда он стал замечать, что с ним происходит неладное: руки дрожат, вновь появляется образ Мариши, и свобода, казавшаяся совсем недавно так близко, почему-то отодвинулась за горизонт. Недостаток общения со следователем, отсутствие информации стали катализатором, ускорившим срыв, случившийся ровно в половине двенадцатого ночи.
Доселе спокойный и незаметный арестант в камере-одиночке Разбоев, подозреваемый в серии убийств, вдруг стал барабанить в перегородку перед дверью, оборудованной сигнализацией, и вопить:
– Мне нужен следователь! Где мой следователь! Отведите меня к Вагайцеву, Кряжину, черт знает еще к кому, но только дайте мне поговорить со следователем!..
– Мы их усмиряем быстро, – объяснил конвоир, переведенный из «Дельфина», своим коллегам, решившим посмотреть, как с буянами управляются на «особом». Он шел по коридору впереди группы сгорающих от любопытства надзирателей и шлепал палкой по ладони. – Вообще, такое случается обычно редко. Это либо с психу, либо от дерзости необыкновенной. Первое чаще, потому что дерзость улетучивается из организмов вновь поступивших уже через неделю. Этот сколько у вас сидит? Десять ме-е-сяцев? Ну, вы, ребята, даете. Порядок должен быть во всем. Порядок.
Замок громыхнул, дверь распахнулась, и Разбоев услышал знакомое: «В камере!» Но черта с два он будет теперь вставать раком и задирать руки! Он свои права знает!
– Вызовите ко мне следователя! – крикнул он, и это было последнее, что вылетело из его уст по его воле.
Десятки ударов обрушились на него, и Разбоеву стало казаться, что его бьет палкой не один садист из «Дельфина», а вся смена. Но, ворочаясь на полу и закрывая от разящих ударов голову, арестант хорошо видел, что старается лишь один.
Нужно было играть по правилам и кричать о том, что он, Разбоев, тварь последняя, генетический мусор, животное, не заслуживающее человеческого отношения, и, конечно, упомянуть о боли. Разбоев должен был еще при первых ударах молить о пощаде, уповая на милость, голосить и всем своим поведением, даже жестами дать понять, как ему больно и сколь сильны удары надзирателя.
Это можно было прекратить уже через минуту. Объяснить, катаясь по полу, что он сорвался с цепи не по своей воле, а по причине внезапно случившегося амока, что он все осознал и вряд ли когда так поступит вторично. Но в Разбоева словно вселился бес. Он ненавидел нового надзирателя и сам был готов вцепиться ему в горло и слушать его мольбы о помиловании. Каждый новый удар добавлял ему уверенности в своей правоте, и на второй минуте избиения, когда «красный» порядком устал, а у Разбоева стал мутиться рассудок от боли, случилось невероятное...
– Обычно это проходит... – тяжело дыша, повернулся к коллегам надзиратель. – Один раз стоит воспитать, и они потом как шелковые...
В первое мгновение те, к кому это относилось, не поняли, что произошло: осекшись на полуслове, надзиратель стал валиться на них, сбивая с ног и что-то хрипя. Надзиратели оцепенели – такое они видели впервые. Вскочив на ноги и стряхнув с себя недоумение, они увидели страшную картину.
Арестант, словно росомаха, оседлал их вновь поступившего на службу товарища и дико рычал. Меж намертво стиснутых зубов его хлестала кровь, руками он держал голову жертвы, колени его были уперты в его грудь...
Он вел себя, как разъяренный бультерьер. Чем сильнее дергался охваченный ужасом сержант, тем глубже вгрызались в его горло зубы Разбоева. Жертва даже не думала нанести зверю увечье, чтобы спасти свою жизнь. Дикая природа вошла в свои права, и теперь становилась очевидной картина полного несопротивления антилопы льву, едва его челюсти смыкаются на ее шее.
Он наслаждался этим сырым запахом во рту. Арестант так ненавидел своего врага, что готов был выпить всю его кровь без остатка. И хотя он лишь разорвал ему на шее кожу, ему казалось, что она льется ему в рот ручьем. Он рычал, как довольный своей победой хищник.
– Матерь божья!.. – первым пришел в себя тот из надзирателей, что менее всего жаждал увидеть усмирение непокорного «смертника» и пошел со всеми лишь потому, что пошли все. – Он загрызет его!!
Навалившись втроем, они оторвали хищника от жертвы. Выворачивая Разбоеву руки, они старались не смотреть на его окровавленные зубы и перепачканный черный рот. Лишь тогда, когда щелчки наручников оказали магическое действие на арестанта, он глухо раскашлялся и стал выть, как удивившийся луне волк.
– И кто-то сомневается, что эта тварь могла убить шестерых девочек?! – воскликнул один из надзирателей.
И он, сделав шаг назад, врезал носок своего тяжелого ботинка в бок Разбоева. Арестант глухо ухнул, прекратил вой, и несколько секунд висела тишина, прерываемая лишь глухими стуками из камер, жильцы которых не понимали, что происходит.
– Врача! – опомнился третий. – Быстрее врача – он перервал ему горло!..
Услышав знакомый голос и произнесенные им слова, находящиеся в камерах узники принялись барабанить ногами по внутренней стороне дверей, всячески поддерживая происходящие события. Было чему веселиться – «менту» порвали глотку!
Вид переведенного из колонии для «смертников» был ужасен. От ноздрей до нагрудных карманов камуфлированной формы он был залит кровью, глаза его светились непроходящим страхом, и теперь он, вызывая неоднозначные чувства у коллег, сучил ногами по половой плитке. Брючины его были сыры, и он, отталкиваясь ногами, описывал ровную дугу, обозначенную влажным следом.
Когда стало ясно, что первая медицинская помощь не так уж необходима и в большей степени сержант нуждается в участии не хирурга, а психиатра, трое надзирателей обратили свое внимание к узнику.
