Из белой «девятки», безжалостно отбросив вперед дверцы, выскочили трое. Заметив такое не свойственное тихой теплой зимней ночи уличное движение, «объект» принял старт с упора согнувшись и с десяток метров несся по проулку, забыв о состоянии собственного здоровья. Слева от него стоял гараж с надписью: «Убрать до 12.03.84 г.! Адм.», слева – глубокий ров, на дно которого весной безымянной строительной организацией были уложены трубы, а на их сварку осенью не хватило времени. Бросив пакет, Олюнин круто развернулся и побежал прямо на атакующих. Не ожидавшие маневра оперативники на какое-то мгновение замешкались, и этого времени Мише-Федулу хватило, чтобы проскользнуть меж двумя из них, как между Сциллой и Харибдой.
Теперь на пути беглеца оставался лишь старенький черный «БМВ», весь кузов которого был покрыт белыми пятнами шпаклевки, придающей машине вид пегой коровы.
Олюнин видел – путь свободен. Пока кто-то из иномарки выйдет, он будет снова на Измайловском. А там его хоть не ищи.
Но выходить, как выяснилось секунду спустя, никто и не собирался. В противоход Олюнину выстрелила тяжелая дверь, Миша-Федул, встретив ее коленями и грудью, хрюкнул, отлетел в сторону и глухо выматерился. Но разобрать слова, вылетающие из перекошенного рта бродяги, было нельзя никому – «БМВ» зарычал двигателем и резко взял назад, дабы не мешать тем, кому только что помог, и осветить им место событий.
Озлобленные промашкой, сыщики МУРа набегали на удирающую иномарку, как команда по американскому футболу. Пробежав с десяток метров – криков слышно не было, но оба в «БМВ» знали: крики были, – они сбили с ног только что поднявшийся «объект» и тут же вывернули назад его руки.
Еще мгновение – и двое взяли «объект» за плечи, один схватил за ноги и занесли на заднее сиденье «Хонды».
Теперь, когда операция была закончена, «БМВ» круто взял вперед и некоторое время ехал боком по обледеневшей дороге. Водитель «Хонды» был более аккуратен. Мягко развернувшись, он проводил взглядом уходящую, как по взлетной полосе, черную иномарку и ухмыльнулся.
– Мне еще будут говорить, что задний привод лучше переднего, – обернувшись, сказал он.
Информация о том, что Разбоев находится в окружной больнице, пришла к советнику в половине десятого утра следующего дня. Кряжин не удивился.
Не возмутился и не встревожился.
Кряжин оцепенел.
Это видел Сидельников. Свидетелем тому стал Шустин.
Уложив трубку на телефон, советник вынул из кармана платок, посмотрел на него и вернул на место. Хотел закурить, но отложил пачку в сторону.
– Перелом теменной кости справа. Ушиб головного мозга. Перелом двух ребер и многочисленные гематомы. Он в коме. «Дубаки»...
– Разбоев? – надеясь ошибиться, робко пробормотал Сидельников.
– Если верить начальнику оперативной части «Красной Пресни», его в целях самообороны избили «дубаки». Он угрожал жизни одного из них. Я видел Разбоева. Из него покушенец на «дубака», как из Шустина – Алеша Попович.
Смахнув со спинки кресла пиджак, а с вешалки пуховик, он задержался в дверях лишь для того, чтобы пропустить спешивших вслед за ним капитана и репортера.
– Он говорить может?
– Он в коме. Вы знаете, что такое кома, товарищ следователь? – белобровый профессор участливо заглядывал советнику в глаза и пытался найти в них искорку разума.
Кряжин знал, что такое кома. Хорошо разбирался в пневмотораксах и ушибах, в сотрясениях и пулевых ранениях. Но ему хотелось еще раз услышать ответ из уст этого профессора – может говорить Разбоев в коме или нет?
Знал, что не может, но все равно процедил:
– Значит, надежды нет?
Профессор мягко прихватил следователя за пухлый рукав куртки и повлек к себе в кабинет. Там пахло, как и следовало ожидать, камфорой и спиртом. А еще обоняние Кряжина уловило тонкое, едва ощутимое амбре одеколона. «Вечен старче, – мелькнуло в голове советника. – Лет семьдесят, никак не меньше, а мой нюх безошибочно ловит оттенок «Кензо». Причем это женские «Кензо», а потому ему еще два очка».
– Вы представляете себе, что испытывает коматозный больной? – усадив советника на свое место, поинтересовался доктор.
Устало стянув с головы шапку, Кряжин поднял на профессора свои ясные глаза:
– Кома – крайне тяжелое, грозящее смертью состояние, характеризующееся нарушением всех функций организма.
Доктор был приятно удивлен, однако аплодировать советнику не стал.
– И теперь скажите мне – может ли больной Разбоев в таком состоянии беседовать с вами?
– Да знаю я, знаю... что не может. – Обернувшись на дверь, Кряжин понизил голос: – Скажите, он что-нибудь говорил, когда его привезли?
На этот раз вопрос странным не выглядел, так как следователь уже имел информацию том, что Разбоев, когда его доставили в больницу, еще находился в бреду. Равно как и о том, что в бреду он разговаривал. И теперь доктор не имел права отвечать отказом, потому как именно он больного осматривал и сам же оперировал.
Старику вовсе не хотелось вмешиваться в истории, которые после закончатся обязательным свидетельствованием в суде. Что всегда он считал зазорным, так это тратить время на болтовню вместо того, чтобы работать. Однако еще более пакостным делом старик считал лжесвидетельствование, и вся его пятидесятилетняя практика работы уверяла его в том, что людям, а особенно – следователям Генеральной прокуратуры, нужно всегда называть правильный диагноз.
– Кто такая Мариша? – спросил доктор, приоткрывая занавес тайны бреда Разбоева.
– Вполне возможно, что он говорил о жене, – вспоминая материалы дела, ответил Кряжин.
– Но он называл ее шлюхой.
– Не готов с ним поспорить. В наше время такое совпадение случается довольно часто. А скажите, доктор, – почесав висок, советник придвинулся вплотную к старичку, – он не называл еще какие-нибудь имена? Таня, Жанна, например? Не упоминал названия улиц, события?
– Вы слишком много хотите от человека, у которого раскроен череп, – заметил тот, но все-таки задумался. – Кличка Круглый вам ничего не говорит?
Кряжин неожиданно даже для себя усмехнулся, но, встретив осуждающий взгляд старичка, снова принял серьезный вид.
Круглый... Если он начнет сейчас перечислять всех известных ему фигурантов с такой кличкой, то уйдет из докторской только под утро. Тем не менее информация прозвучала, и оставлять ее без внимания было бы непростительно.
«Круглый. Кто такой Круглый? – задумался советник. Это, несомненно, его связь. Тот, с кем Разбоев контактировал в последнее время, либо человек, оставивший в его воспоминаниях яркий след. Так, во всяком случае, трактуют данную ситуацию специалисты по психомоторике.
Колесников?.. Вор в законе, ему пятьдесят три, у него дом в Мытищах. Этот Круглый сейчас отбывает повинность [8] – «щипал» [9] в Сокольниках. Разбоева он к себе на расстояние отброшенного окурка не допустит.
Кругликов? Законченный наркоман. В прошлом году проходил свидетелем по делу о похищении сына ректора строительного университета. Разбоев наркотики не употребляет, ничего общего между ними быть не может...»
– Спирту, господин советник? – вмешался доктор.
– Медицинский?
– Обижаете. Медицинский спирт в лечебных заведениях пользуют лишь медбратья в прозекторской. Доктора наук выпивают исключительно коньячный. Мне шурин из Дагестана привез.
Выпили. Закусывать Кряжину доктор запретил, дабы не разрушать какой-то «пектиновый слой». Кряжин качнул головой, но согласился со старичком лишь потому, что закусывать на самом деле было нечем.
«...Кособоков? Чемоданный воришка, беспросветный лгун и невероятный трус... «Гражданин начальник, два чемодана с польской косметикой – это кража, что ли? Я стою на страже таможенных границ страны!» Очень может быть. Но этот Круглый живет и промышляет на Белорусском вокзале, а потому вряд ли они могли общаться с Разбоевым, который покидал территорию своего округа весьма редко.
Тогда, может быть, член Сибирского отделения Академии наук Кругалев – китайский шпион?
Так недолго дойти и до Овалова – бывшего члена Совета Федерации... А спирт, кстати, замечательный».
– Пожалуй, я не буду больше отрывать вас от дел, – с улыбкой извинился советник, вставая со стула. – Спасибо за понимание.
Телефон Сидельникова запиликал уже в машине, когда Кряжин, сменивший капитана за рулем, выехал за территорию больницы. Тот долго искал его под одеждой, не находил, но, к радости капитана, звонивший был настойчив, чтобы не сказать – надоедлив.
Ожидания были вознаграждены. Сидельников перебросился лишь парой фраз с собеседником, после чего в глазах его появился живой огонек.
– Иван Дмитриевич, с вас причитается.
– Что, Олюнина задержали? – не боясь ошибиться, советник подавил в уголках губ усмешку. – Так это не с меня, это с господина Шустина причитается.
