Сам же он ушел к себе во флигель и снова подошел к кровати умершего. Все тот же едва приметный намек на улыбку примирения и облегчения страданий блуждал по лицу покойника, и выражение это как-то успокоительно действовало на Пузырева.
Но вдруг позади его окликнули и кто-то осторожно постучался в дверь.
Он невольно вздрогнул, как могло бы то случиться с любым человеком, глубоко задумавшимся перед великою тайной смерти, и оглянулся. Но дверь была заперта, и ему пришлось отступить, чтобы открыть ее.
Там стоял Любарский.
— Извините, но не нужно ли вам чего? — спросил он вполголоса и участливо. — Я слышал, вы послали Дуняшу за Иваном Павловичем.
Молча взял Пузырев Любарского за руку и привлек к самой кровати только что умершего. Тихо проговорил:
— Взгляните.
Но Любарский уже с первого момента, еще стоя у отворившейся перед ним двери, увидал и понял, что тут все было кончено. Теперь, лицом к лицу с покойным, он в свою очередь взял руку Пузырева и, пожимая ее, говорил:
— Сколько вы настрадались! Чего не вынесли вы за эти два месяца!
— Мне тяжело оставаться с ним теперь, — сказал Пузырев.
— О, мы найдем людей, которые посвятили себя специально этому печальному делу. Вам же нужен отдых, покой. Я могу вам предложить комнату у себя в доме…
— Благодарю вас. Мы только дождемся прибытия врача, для констатирования…
— Да, конечно, неизбежные формальности нужно же соблюсти.
Не замедлил явиться и доктор, которого Дуняша благополучно застала дома. Он взял руку умершего, потом потрогал веки его глаз, пригнулся к нему и наконец сказал:
— Сомнения нет, все кончено.
Они все перешли в другую комнату, и там врач присел к столу, чтобы написать удостоверение, требуемое заведенным порядком для беспрепятственного предания останков умершего земле.
— Я попрошу вас, — сказал ему Пузырев, — написать еще одно свидетельство для представления в страховое общество…
— Как, жизнь его была застрахована? — в некотором удивлении спросил доктор Смыслов.
— Да, и даже в довольно значительную сумму, — отвечал совершенно спокойно Пузырев.
Но Любарский счел долгом вмешаться. Приближаясь к столу, за которым продолжал сидеть Иван Павлович, он сказал:
— Страховой полис общества "Урбэн" на шестьдесят тысяч рублей находится у меня.
— У тебя?
— Да. Покойник просил меня письменно немедленно по кончине его отправить этот документ в Варшаву, к некоему господину Хмурову, которому он и передает право получения этой суммы. Конечно, ему там понадобится удостоверение о смерти застраховавшегося…
Доктор только сказал:
— Так.
Он задумался.
Видя, однако, что он не пишет, Пузырев заметил как бы так, мимоходом:
— Неоднократно бедный умерший друг мой просил меня быть исполнителем его последней воли, но я всегда отказывался…
— Вы все-таки были так дружны? — невольно спросил доктор.
— Да, но я ни перед другими, ни перед самим собою не желаю нести ответственности в денежных делах.
— А этот Хмуров, которому пошлются документы в Варшаву, его родственник…
— Нет, — ответил Пузырев, — он просто его друг, и покойный ему именно поручил, как распорядиться страховой суммой…
И доктор, и Любарский не прерывали молчания, видимо ожидая еще других объяснений. В самом деле, Пузырев остановился ненадолго и сказал:
— Покойный задался одной странной мыслью: он застраховал себя с единственною целью, чтобы вся страховая сумма, выданная по его смерти, была бы посвящена его другом, Хмуровым, на одно благотворительное дело…
Оба слушателя невольно заинтересовались.
Тогда Пузырев не пожалел красок, и через несколько минут доктор и Любарский были проникнуты чувством самого глубокого уважения к умершему и к его благородной воле.
А этого только и нужно было Пузыреву, ввиду того что молодой врач оказался весьма осторожным. Теперь доверие было полное и за свидетельством, конечно, дело не стало.
Откуда-то взялись какие-то странные люди с предложением заняться всеми подготовлениями к похоронам.
Никто не успел еще их предупредить, а сошлись они сюда, как слетаются коршуны и вороны справлять тризну над мертвыми костями.
И наконец все вышли из флигеля, предоставив им дальнейшие хлопоты около того, что не двигалось и лежало как пласт, около того, что так недавно еще томилось и страдало.
Но долго еще говорили в доме у Любарских об умершем, об его кротости, о дружбе, о целях, преследуемых покойным в страховании, пока наконец все не вспомнили, что гостю давно пора на отдых и что для покоя, а не для расспросов его сюда, в сущности, и пригласили.
Пузырев остался один.
Он осмотрелся кругом, убедился, что никто не смотрит за ним, и достал из жилетки кармана какой-то пузырек с каплями. Он отсчитал их десять в заранее подготовленный ему на ночь стакан для питья, налил потом туда с рюмку воды и разом его выпил.
То было сильное наркотическое средство для успокоения нервов, прописанное доктором Смысловым больному, но принимаемое иногда для личного укрепления и Пузыревым.
Затем он разделся, задул свечу и, в самом деле успокоенный, почти моментально заснул.
На другой день начались некоторые неизбежные хлопоты: утром и вечером панихиды, поездки по поводу своего заграничного паспорта, вынос тела в церковь. На третий день похороны и затем отъезд.
Тепло и почти дружески простились Любарские с отъезжавшим. Они даже проводили его на вокзал, вполне сочувствуя его поездке для отдыха за границу.
— Вам надо встряхнуться, — говорили они, пожимая ему руку на вокзале.
Он вздыхал в ответ и роль свою выдержал до конца.
Когда же поезд отошел и он мог углубиться в сиденье своего второклассного вагона, на лице его заблуждала улыбка и он подумал: "Нет, этих людей хоть к трем следователям сразу вызывай, они всецело на моей стороне, и никому их не разуверить в двух вещах: во-первых, в том, что скончался у них во флигеле Илья Максимович Пузырев, а во-вторых, в том, что ныне отъехавший за границу друг его Григорий Павлович Страстин самый честнейший и бескорыстнейший человек в мире".
Раздумывая затем на досуге дорогою, Пузырев восхищался своим умом и с каким-то смакованием вспоминал, до какой степени хитро им было все придумано.
Он проверял все мельчайшие подробности своего поведения со дня подачи заявления в общество "Урбэн" о желании застраховать свою жизнь и вплоть до момента отъезда из Ялты за границу.
Все было исполнено с тактом, с выдержкою и апломбом, перед которыми по временам он сам только удивлялся. Ему казалось, будто ничто не было забыто или упущено. И по минутам он даже вопрошал себя: "Да полно, я ли это все так ловко смастерил? Я ли один так гениально во всем распорядился?.. — Тогда он добавлял: — Теперь очередь за Хмуровым. Но что? Его дело детская игра рядом с тем, что я вынес на своих плечах".
И снова вспоминался с каким-то самохвальством, доходившим до восторженного захлебывания, каждый шаг, доказывавший всю обдуманность собственных поступков.
Даже и отсылка документов в Варшаву состоялась только накануне его отъезда из Ялты. Он, Пузырев, доедет до Вены, а в это время как раз получит Иван Александрович Хмуров в своей "Европейской гостинице" в Краковском предместье заказной пакет от Любарского, в котором сложены: полис, письмо и докторское удостоверение о смерти, с подробным изложением ее причин.
По временам только вопрошал себя Пузырев: может ли человек, казавшийся вполне здоровым, задохнуться от быстротечной чахотки в какие-нибудь два месяца?
Но он вспомнил утвердительные ответы, полученные им от всех на это, и понемногу успокоился.
Потом постепенно другие заботы дали иное направление его мысли.
Он проверил свои деньги.
В сущности, жил он сколь возможно тихо в Ялте и расходовал немного. Похороны разве только обошлись ему довольно дорого, и в конце концов, взяв билет до Вены, у него еще оставалось немного более четырехсот рублей.
Дело с обществом не мегло затянуться, по его мнению, и в "Урбэне" задержки к выдаче не будет.
Из этого он выводил заключение, что по приезде в веселую австрийскую столицу он в полном праве вознаградит себя за все перенесенные в Ялте лишения и за тот идеальный уход, которым он окружал умершего.
Начать с того, что Илья Максимович на этот раз остановился в первоклассной гостинице на Opern-Ring'e, а именно в знаменитом "Отель Империал". Там за три гульдена в сутки, составлявшие по курсу около двух рублей с четвертью, ему отвели прекрасный номер, правда наверху, но к услугам его был так называемый лифт, то есть подъемная машина.
Немедленно отправил он в Варшаву следующую депешу, написанную по-русски, но латинскими буквами:
"Ostanowilsa Hotel Imperial. Uwédomi, kogda poloutschisch dokoumenti i kogda pofedesch Moskwou poloutschat dengui.
