И кто только такую чушь сочиняет? И какой идиот этот бред издает? А есть ещё армия распространителей, которая на этом делает деньги. Но главное, что это читают. Неужели люди так отупели, что разучились элементарно шевелить извилинами. Выходит, все её ровесники в прошлом выходцы из Ирландии, которые непременно либо торговали, либо плавали в северных широтах.
Юлька смеялась и признавала, что, по большому счету, это чушь, однако себе высчитала великолепную жизнь в образе египетской жрицы. Юльке всегда везет: будь то в личной жизни, в деньгах или в картах. Даже в такой пустейшей ерунде она никогда не уронит себя и не опустится до каботажного плавания. Кстати, и муж её, врожденный интеллигент, тоже никоим боком не приобщался к торговле. В прошлой жизни он был японцем и занимался ядами. Сынок же их в прошлой жизни был индейцем и тоже занимался ядами. «Словом, семейка подобралась что надо», — давились от смеха девушки, разливая по бокалам остатки розового.
Ну и гадость приходится пить! На испанские вина в темно-синих бутылках вечно не хватает денег. Но Юльку отсутствие денег никогда не угнетало. Деньги ей с лихвой заменяли любящий муж и шестилетний сынишка, похожий на купидончика. Да она и не нуждается в деньгах! Зачем счастливым людям эти жалкие бумажки? Стремление к деньгам — это плебейская привычка несчастных. Именно таким образом они компенсируют свое врожденное убожество. Юлькина душа не нуждается в компенсации. Она одна на весь белый свет. В ней можно купаться, греться и прятаться, как в бетонном подземелье. Особенно после полного бездушия Вороновича.
Воронович, крутя баранку, имеет привычку честить жидов. Он и на смертном одре будет крыть их последними словами, тем более что до одра осталось совсем немного. Потом он перекидывается на сотрудников своего журнала, на Литфонд, на СП и опять на жидов. И все начинается сначала. Боже, как скучно!
Другое дело Ирландия, семнадцатый век. Определенно, с тем молодым человеком не соскучишься. Ведь это уму непостижимо, как у него ловко подвешен язык. У нее, у королевы двора, может, впервые в жизни рассудок помутился не от спиртного, а именно от языка. И было ещё не поздно послать его подальше, но что-то удерживало Ингу от такого обращения.
Внезапно она поняла, что море, которое снилось ей с детства, плещется у берегов Ирландии и что она барахталась именно в тех волнах, которые знала давно. Давно она знала и ту обветренную скалу, позеленевшую от волн, и каменистый берег, видимый со стороны бушующего моря. В ту минуту девушка была уверена, что поднеси ей сейчас карту Ирландии — и она с точностью до сантиметра укажет место, где находилась её бухта, которая была роднее Москвы.
И как бы в подтверждение незнакомец смотрел в глаза и все плел и плел о её прошлой жизни.
Оказывается, в прошлой жизни она была дочкой какого-то ирландского кабатчика. А он простым английским моряком. Как говорится, скромно, но со вкусом. Осенью в сезон штормов они втайне от её родителей встречались в какой-то пещере, находящейся под высокой скалой. При упоминании о скале Инга вздрогнула. Подробности этих встреч мужчина деликатно опустил, зато скрупулезно описал её прежнюю внешность. В принципе, она была такой же, как сейчас, только волосы посветлей и глаза поголубей. А так — ни больше ни меньше. Врет, конечно. Хотя такая внешность её вполне устраивала. Ну да черт с ним! Самое интересное в том, что его, морского волка, из всего облика девушки доводила до сумасшествия только одна деталь: великолепная кофейная родинка у неё на животе слева от пупка.
И это все? Ну и нахал! Что удержало Ингу после этих слов отвернуться и демонстративно отойти в сторону? Не знаком с приличной девушкой и минуты, а уже ведет речь о каких-то родинках на интимных частях тела. Очень клево! И Вороновича все не было.
Но вместо того чтобы сделать круглые глаза и ужаснуться, она легкомысленно рассмеялась и при этом не испытала ни капли смущения.
— Но у меня нет никакой родинки!
— Вам виднее, — потупился он.
И это ей понравилось. Конечно, он играл и был далек от смущения (ну ещё бы, такой лось!), но играл очень мило, почти как профессиональный актер. Последнее, что он успел соврать, — что судьба обещала их столкнуть.
У входа в редакцию Батурин столкнулся с вахтером. Вахтер, по всей видимости, намылился домой. Полковник тормознул его на крыльце и попросил вернуться, чтобы внести некоторую ясность в показания.
— Я уже вносил ясность, — недовольно произнес охранник.
— Я вас долго не задержу, — заверил следователь.
Они зашли в крохотную каптерку под лестницей, которая находилась в четырех метрах от входной двери, и расположились друг против друга: охранник на топчане, а следователь на табурете. Каморка была очень тесной. В ней помещались только ученический стол, узкий топчан и шкаф. На лице охранника читалось откровенное недовольство.
— Часто сотрудники журнала приходят в восемь утра? — спросил следователь.
— Вообще никогда, — пробурчал вахтер. — Раньше двух никто никогда не являлся. Бывало, до восьми утра задерживались, но чтобы в такое время прийти с утра — не припомню.
— Задерживались до восьми? — повторил следователь. — В журнале так много работы?
Вахтер едва заметно усмехнулся.
— Это не моего ума дело, сколько работы в журнале. Но бывает, что задерживаются и до утра. Тот же покойный частенько засиживался на работе. Особенно когда пьяный. Однажды он четыре дня не выходил из кабинета. Когда же, наконец, вышел, уборщица у него из-под стола выгребла шестнадцать бутылок из-под водки.
— Понятно, — сдвинул брови следователь. — Когда вы сегодня ему открыли, заметили что-нибудь необычное в облике или на лице?
— Совершенно ничего не заметил! — хмыкнул вахтер. — Он был трезвый. Вид деловой. Выглядел вполне здоровым. Даже странно… — Вахтер пожал плечами и задумался. — Нет-нет, абсолютно ничего не заметил. У меня вообще сложилось впечатление, что он забежал на одну минуту.
— Зачем? Не сказал?
— Нет, не сказал. Сказал только, что к нему должны подойти и чтобы я пропустил. В десять подошла Инга. Я её и пропустил, как он велел.
— Вы её знали?
— Видел несколько раз. А знать не знал. Он её частенько приводил в редакцию… ближе к ночи. Но в последние полгода я её не видел. Я даже подумал, что Инга его бросила. Оказывается, нет. Честно говоря, я сегодня удивился, когда снова увидел её. Вот до неё он водил девиц через день. Но после того как его жена учинила в редакции скандал, он стал водить значительно реже.
— Как выглядела девушка?
— На ней лица не было. Глаза шальные, ничего не видят. Мне даже показалось, что она была под наркотой. Я ещё подумал, совсем опустилась девчонка. А была такой светлой.
— Вы с ней разговаривали?
— Можно сказать, нет. Перекинулись парой слов. Она спросила: «Воронович у себя?» Я ответил: «Уже два часа, как тебя ждет». И все. Она сразу побежала наверх. Ну а как выбежала, я даже не заметил. Услышал только, что хлопнула дверь. Выглядываю в окно и вижу: бежит вся бледная, только туфельки сверкают…
— Ясно. Откуда у вас её домашний телефон?
— Случайно сохранился, — отвел глаза охранник. — Как-то раз она приходила к Натану Сигизмундовичу, а его не было. Вот она и оставила свой домашний телефон для него…
В последнее верилось с трудом. «Уж если так ей приспичило, она могла оставить телефон в секретариате, но никак не у вахтера», — подумал полковник и отпустил охранника домой. После разговора с ним у Батурина сложилось впечатление, что сторож не очень доброжелательно настроен к Вороновичу, но весьма сочувственно относится к его юной любовнице.
Дверь кабинета завотделом была опечатана. Прежде чем сорвать пломбу и войти, следователь обошел весь этаж. Коридор тянулся по всей длине здания, загибаясь и дробясь на всевозможные закутки. Он был почти полностью захламлен старой мебелью и списанной оргтехникой. Однако ни стремянки, ни лестницы среди этого мебельного хлама обнаружить не удалось. Впрочем, внимание Батурина привлек легкий столик, стоящий неподалеку от кабинета покойного.
Когда кабинет Вороновича открыли, следователь, ещё не войдя в него, почувствовал, что следов уже не найти. Невооруженным взглядом было видно, что опера прошлись табуном, затоптав сапогами полы и смахнув со стеллажей пожелтевшие листы, когда вынимали из петли тело. Полковник внимательно осмотрел отдел. Теоретически он был просторным, однако на две трети завален кипами бумаг и папок. Рукописи лежали на обоих стеллажах, на полу, на подоконнике и на столе. Многие из них покоились в нераспечатанных конвертах, и не было никакой надежды, что их когда-нибудь вскроют. Девяносто процентов стихов в этом помещении находилось под внушительным слоем пыли. Было видно, что до них никогда не доберется рука редактора. Вообще этот отдел больше напоминал склеп.
