– Из этого следует, – Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с такой грустью, будто прощался с ней навсегда. – Из этого следует, Паша, что нам надо выпить, – и он выпил, большими, спокойными глотками. Отставив стопку, прислушался к себе, а убедившись, что водка пошла по назначению, бросил в рот огурчик и с хрустом разжевал его.
– Ничего рыбка, – обронил и Пафнутьев.
– Подарю, – кивнул Халандовский. – Килограммчик.
– Слушай, Аркаша, так же нельзя! Сейчас я водку похвалю, и ты тоже подаришь?!
– Уже приготовил, – невозмутимо ответил Халандовский. – Так вот, ты спрашиваешь, что из этого следует... А из этого следует, что я, Паша, уже никогда не буду прежним.
– Кем же ты будешь?
– Теперь я до конца своих дней останусь человеком, который посадил городского прокурора.
– Ты себя переоцениваешь, – заметил Пафнутьев. – У тебя, Аркаша, хорошая закуска и водка у тебя прекрасная, несмотря на эту вычурную этикетку... Но что касается Анцыферова, то если его и посадят, благодарить за это надо Невродова. С моей подачи. И с великодушного согласия Сысцова. И где-то в конце списка отважных гвардейцев мелькнет и твоя, длинноватая, честно говоря, фамилия.
– Это ты так думаешь, профессиональный сажатель. А я... – Халандовский горестно налил по второй стопке, – а я теперь человек, который строит дом. И всю оставшуюся жизнь буду присматриваться к Уголовному кодексу, читать его на ночь, буду интересоваться наручниками, условиями содержания под стражей и правами заключенных... Вот мой мир, мои интересы. Это печально.
– Вопрос стоял так... Или мы его, или он нас.
– Знаю, – кивнул Халандовский. – Знаю, Паша... К тому шло... Но могу я отдаться своим мыслям, своим горестным, безрадостным раздумьям?
– Это не раздумья. Это причитания. Это пройдет. Ты в шоке и будешь в шоке еще пару недель. Потом это пройдет, и ты со своими девочками в гастрономе как-нибудь останетесь после закрытия магазина и отпразднуете победу.
– Думаешь, пройдет? – с надеждой спросил Халандовский.
– И очень скоро, – твердо ответил Пафнутьев.
– Тогда выпьем, Паша.
– Не возражаю. Тебе, Аркаша, надо хорошо встряхнуть свои застоявшиеся мозги.
– Я их встряхиваю, как осевшую на дно микстуру. Каждый раз перед употреблением.
– Выпей, встряхни мозги, а потом я назову тебе одну фамилию.
– Неужели я должен еще кого-то посадить? – в ужасе спросил Халандовский, и, видимо, это предположение произвело на него такое гнетущее впечатление, что он тут же опрокинул в себя стопку. И на этот раз рука его опять потянулась к огурчику. А потом он положил в тарелку кружок домашней колбасы, от которой сумасшедше пахло настоящим мясом и чесноком.
– Да, Аркаша. Да. У тебя это здорово получается.
– Называй его... Я готов, – и Халандовский печально посмотрел на своего гостя.
– Байрамов.
– Я ничего не слышал, – тут же ответил Халандовский. – Прекрасная стоит осень, не правда ли? В прошлом году, помню, в это время шли такие дожди... Просто ужас. Попробуй колбаски, Паша. Тебе понравится. У нее, правда, есть один недостаток – она обесценивает водку. Сколько ни пьешь– никакого результата. И тогда приходится открывать еще одну. – Халандовский убрал со стола пустую бутылку и на ее место поставил точно такую же, достав ее откуда-то из-за спины.
– Аркаша, как его взять?
– Никак. Это невозможно. Как колбаска?
– Прекрасная. Как его взять, Аркаша?
Халандовский помолчал, пережевывая колбасу, и, лишь когда рот его освободился для слов, поднял глаза на Пафнутьева.
– Мы уже говорили о нем, Паша... Тлетворная атмосфера нашего государства способствовала тому, что среди нас выросли чудовищные мутанты. С виду это люди. Нормальные люди, руки-ноги, голова, в верхней части головы волосяная растительность, между ног тоже растительность... Но это не люди. Это нечто другое, невиданное. Ни одна космическая тварь не сравнится с ними в алчности, изобретательности, жестокости... Впрочем, нет, они не жестоки. Они просто не знают, что такое жестокость. Они поступают целесообразно. И все. Мутант. Он лишен какой бы то ни было нравственности, морали... Этого нет. И взять его невозможно. Нет таких способов в нашей стране, на нашей планете, в Солнечной системе. Над твоими законами он смеется. Твоих соратников, если не купит, то перестреляет. Если не перестреляет, то они исчезнут сами по себе. У тебя никто не исчез за последнее время?
– Было, – сказал Пафнутьев.
– И еще будет... А через несколько месяцев, когда сойдут снега, ты будешь находить в весенних ручьях, среди ландышей и подснежников то женскую ладошку, то мужской член...
– Аркаша, ты думаешь, что пугаешь меня? Ты дразнишь и подзадориваешь. Как-никак, но я все-таки представляю закон, а закон позволяет мне...
– Ни фига он тебе не позволяет, – махнул рукой Халандовский. – Законы меняются и превращаются в нечто противоположное там, где прошел Байрамов. За его спиной идет завихрение времени и пространства, завихрения из статей Уголовного кодекса и статей Конституции. Ко мне приходят его люди и предлагают деньги за магазин. Хорошие деньги. Если откажешься, говорят, мы возьмем магазин даром. «Это как?» – спрашиваю. «А вот так, – отвечают. – Как бесхозное имущество. Хозяина нет, вроде сбежал куда-то от ответственности, может быть, даже за границу и там сгинул...» Ты понимаешь, что стоит за таким предположением?
– Как его взять? – в который раз повторил Пафнутьев.
Халандовский замедленно разлил водку по стопкам, но не для того, чтобы тут же ее выпить, нет, он не мог переносить, чтобы на столе стояли пустые стопки. Пусть лучше стоят полные, это создает некое ощущение наполненности жизни. Потом взгляд его остановился на экране маленького цветного телевизора, на котором бесновались потные, полуголые мужики, потрясая патлами и гитарами, черные упитанные девки трясли сиськами и призывно вертели ягодицами. Все это происходило в полной тишине – Халандовский, как обычно, выключил звук. Лишь отблески цветовых пятен с экрана, разноцветные сполохи проносились по его лицу, будто он присутствовал на каком-то празднике, будто небо полыхало вспышками фейерверка. Но глаза его оставались грустно-осуждающими...
– Вот видишь, Паша, какие бабы на свете бывают, – наконец проговорил он, не отрывая взгляда от экрана.
– Таких баб не бывает, – серьезно ответил Пафнутьев.
– Как? А это? Искусственные, что ли?
– Конечно, – кивнул Пафнутьев. – Это не бабы, Аркаша. Это зрелище. Идет обработка нашего с тобой сознания. Чтобы знали мы, как выглядит настоящее искусство, чтобы знали, куда следует стремиться, что ценить, на что деньги копить... Заметь, эта программа идет почти круглосуточно. Все мои клиенты в эти минуты сидят, оцепенело глядя в экран, замерев от восторга и, чуть не кончая, смотрят. Смотрят. Смотрят. Набираются мужества перед ночными делами. Посмотрев на этих баб полчаса, нетрудно, в общем-то, решиться и на изнасилование, и на убийство... Нетрудно. Ты ведь не зря звук выключаешь – чувство самосохранения срабатывает в тебе. Байрамовская работа.
– Не понял? – Халандовский вскинул густые кустистые брови. – При чем здесь Байрамов?
– Очень просто. Он закупил кабельное телевидение центра города и услаждает зрителей зрелищами, ранее совершенно недоступными. Мы же привыкли к тому, что запретный плод сладок... Вот и упиваемся. Все доступно. Наслаждайся, Аркаша. Смотри, как ловко задами вертят... Балдеть тебе, Аркаша, не перебалдеть.
Халандовский помолчал, быстро взглянул на Пафнутьева и, нажав кнопку на телевизоре, выключил его.
– Паша... Его нельзя взять методами, которые позволительны тебе. Ведь тебе не позволено...
– С некоторых пор мне все позволено.
– Ты уверен, что я правильно тебя понял? – вкрадчиво спросил Халандовский.
– Да, – отрывисто ответил Пафнутьев и сунул в рот кусок домашней колбасы, небольшой, чуть поджаренной, с выступами настоящего мяса, чистого, белого, пропитанного всевозможными пряностями. – С тех пор, Аркаша, как я связался с тобой, мне многое стало позволено. Говорить, делать, поступать.
– Ну, что ж... Поговорим... Так и быть. Авось выживу.
– Выживешь, – заверил его Пафнутьев.
– Есть сведения, что Байрамов зарабатывает деньги не только видимым способом.
– Знаю.
– Да? – удивился Халандовский. – И до тебя дошли слухи?
– С твоими знаниями мне не сравниться, – польстил хозяину Пафнутьев. – Твоя информация всегда была полнее. Поэтому я здесь. Знаю, что есть у него источник, а вот какой... – лукавый Пафнутьев замолк, вроде бы в полнейшей растерянности.
– Угон машин, – сказал Халандовский.
– И что он делает с ними дальше?
– По-разному... Разборка, перекраска... Угон в соседнюю державу. У нас в последнее время появилось столько соседних держав... Бестолковых, алчных, иждивенческих держав с какими-то затаившимися многовековыми обидами, – проговорил Халандовский с неожиданной страстью. – Они счастливы, что хоть что-то пересекает границу в их направлении. Ворованный металл, угнанный скот, краденые машины... Такие вот оказались у нас непритязательные соседи. Причем самые бандитские из них – это те, кто больше всего говорит о какой-то своей независимости, о какой-то своей культуре... Шелупонь, – зло заключил Халандовский и решительно наполнил стопки.
