— Тулкун-ака, нам много есть сейчас чего бояться.
Тура легонько подтолкнул его в бок:
— Не отвлекайся, давай в управление.
Голубоватый свет фонарей едва прорывался сквозь деревья. Окна тоже были скрыты деревьями. В Мубеке, как и во всех южных городах, с заходом солнца темнело стремительно и неотвратимо. На Великой Транспортной развязке, созданной для мощного городского и транзитного потока машин, им встретилось только три-четыре автомобиля. Силач резко повернул направо и помчался через боковые улицы к управлению. Тура сказал:
— Сейчас поднимусь к генералу и сделаю официальное заявление. У него не будет выхода, пусть принимает решение.
Силач усмехнулся:
— Как сказал тебе Иноят-ходжа, всегда существуют два выхода.
— Я это знаю, — согласился Тура, — но если мне удастся застать в управлении Нарижняка, то я постараюсь сделать так, чтоб у Эргашева остался один выход.
У освещенного подъезда толпились люди, на стоянке было припарковано несколько оперативных машин. Тура выскочил из Автомотрисы и предупредил:
— Если меня через полчаса не будет, езжайте в Дарвазу сами, решайте по обстановке.
Силач спросил:
— Ты хорошо все продумал? Может быть, визит этот к начальству вовсе не обязательный?
— Обязательный! — уверенно сказал Тура. — Иначе нас завтра самих посадят как уголовников.
— Ну, давай! Ни пуха… — напутствовал Силач, и Тура побежал вверх по ступенькам лестницы.
В вестибюле была необычная для такого позднего времени суматоха, толчея, какое-то необъяснимое возбуждение. Люди носились во все стороны, и только хромой Халяф стоял неподвижно, как глиняный столб в пустыне. Тура подошел к нему, похлопал его по плечу, спросил:
— Как ты, жив?
Халяф медленно перевел на него глаза, будто видел его впервые, и медленно сказал:
— К сожалению, я еще жив, хотя, по-моему, это не имеет смысла.
Он смотрел куда-то мимо Туры, поверх его головы, будто там, за спиной его, в глубине зеленого аквариума видел нечто такое, о чем было страшно думать и совсем невозможно рассказать.
Тура обратил внимание, что несколько человек стоят около аквариума, ожесточенно жестикулируя. Он подошел ближе и в испуге отшатнулся — тропические рыбы всплыли к поверхности воды вверх животами, их плавники и хвосты висели грязными сморщенными тряпочками. Последняя, мучительно дыша, билась около толстого стекла. На поверхности воды плавали коричнево-черные комья какой-то кожуры.
— Что это? — спросил пораженный Тура Халяфа.
— Это кокнар. Наркотик. Слышал о таком? — сказал с болью и страданием Халяф.
— Кокнар? Как он туда попал? — удивился Тура.
— Я его кинул, — сказал мертвым, отрешенным голосом Халяф.
— Ты?!! — безгранично удивился Тура. — Где ты взял кокнар? Откуда? Зачем? Что ты сделал?
Халяф долго молчал, потом с ужасной мукой сказал:
— Я всегда считал тебя единственным приличным человеком здесь. Я хочу сказать тебе… Я давно должен был тебе сказать, но у меня не хватало сил. Ты хотел знать, кто послал Пака к кафе на дороге, где его убили?
Тура вцепился руками в мундир Халяфа.
— Ты это знаешь?
— Да. Мне и это известно. О том, что Пак поехал в кафе, знал Эргашев.
— Этого не может быть! — быстро сказал Тура. — Откуда ты это взял?
— Когда Пак выходил из вестибюля в тот день, мне позвонил генерал и велел вернуть его из машины. Я догнал Корейца, и он говорил при мне с ним по телефону.
— И что Пак сказал ему?
— Не знаю, я не прислушивался, но генерал знал, куда уезжает Пак.
Тура ошеломленно молчал.
— Почему же ты столько молчал? Почему ты это говоришь только сейчас?
Халяф, не поднимая головы, сказал голосом человека, для которого в жизни уже все не имеет значения:
— Потому что я сегодня отравил рыб генерала кокнаром, который я нашел у своего внука! Они сделали его тоже наркоманом и сбытчиком кокнара. Будь они прокляты все!
Халяф повернулся и, тяжело прихрамывая, пошел к себе в каморку.
— А где Эргашев? — крикнул ему вслед Тура.
— Нет его, — махнул рукой Халяф, — уехал с вечера.
Стукнула входная дверь. В вестибюль вошла группа офицеров. Тура сейчас не хотел ни с кем встречаться, он быстро пошел к лестнице, легко взбежал на второй этаж, прислушался. Было тихо. Он прошел по коридору и постучал в дверь кабинета, который занимал следователь по важнейшим делам.
— Разрешите?
Нарижняк, видимо, собирался ужинать: посреди стола стояла бутылка простокваши, на тарелке лежали помидоры, зелень, мубекская лепешка. Тура увидел истертую от долгого употребления серебряную ложку и аккуратно стиранную салфетку. Рубашка на следователе была расстегнута.
— В чем дело? — Нарижняк с явным неудовольствием смотрел на Туру.
— Я пришел к вам сделать официальное заявление. Мой заместитель, майор Пак, был убит в кафе «Чиройли» скорее всего бывшим сотрудником нашего управления инспектором ГАИ Зиятом Адыловым. Зият, возможно, связан с торговцами наркотиками — с Сувоном Акбаровым. И то, о чем мы с вами столько говорили, — как получилось, что Пак уехал, никому ничего не сказав, — имеет простое объяснение. Пак предупредил о том, что он едет на связь с Сабирджоном Артыковым, начальника управления генерала Эргашева…
Нарижняк пораженно моргал светлыми ресницами. Его голубые глаза выражали бесконечное удивление. С трудом собравшись, он спросил наконец:
— А откуда вам все это стало известно?
— Я располагаю свидетельскими показаниями. Эти люди сделают соответствующие заявления на следствии и в суде. Но сейчас нет времени оформлять их документальные свидетельства. Надо срочно ехать в Дарвазу. Там должна находиться база по производству фальсифицированного коньяка. Оттуда же шли наркотики.
— Почему сегодня? — спросил подозрительно Нарижняк.
— Потому что у меня есть основания полагать, что ночью или завтра утром они ликвидируют все следы производства. Я прошу вас принять все необходимые меры! Завтра будет поздно.
— Но почему я должен вам верить? — настороженно спросил Нарижняк.
— Потому что у вас нет другого выхода. Завтра будет поздно. Вы никогда этого не простите себе, если хотите считаться честным человеком. Бандиты и убийцы завтра будут торжествовать победу, а я буду сидеть в тюрьме.
— Я должен проверить все, что вы сказали, — сухо сообщил Нарижняк.
— Проверяйте, делайте, что хотите, но учтите: если завтра мы не сможем с вами поговорить, то хотя бы помните все то, что я вам сказал. Вам смогут дать показания милиционер-пенсионер Тулкун Азимов и Халяф. Всех остальных назовет Тулкун Азимов. У меня больше нет времени разговаривать с вами. Последний вопрос: вы взяли пробы из разбитых бутылок коньяка в ресторане у Яхъяева?
— Да, взял.
— И что?
— Я уже задержал Яхъяева, — спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщил Нарижняк. — Яхъяев — не помеха.
— Но имейте в виду: он и в камере здесь будет чувствовать себя как дома. С телевизором и телефоном… И будет по-прежнему руководить своими подчиненными…
Нарижняк поморщился, но ничем не выдал досаду: практики уголовного розыска, как правило, недооценивают «важняков» прокуратуры, и зря!
— Яхъяев находится вне пределов Мубекской области…
Тура получил щелчок по носу, но — странно! — испытал удовлетворение: следователь знал свое дело.
— Коньяк, который оказался у Яхъяева в подсобке, скорее всего и производят около Дарвазы, в Ак-Су. Это помещение рыбокоптильного завода. Раньше там был завод безалкогольных напитков. Заводик видно издалека — над ним высокая труба котельной. Проехать туда от нас можно только через Золотой мост!
— Я приму необходимые меры, — сказал осторожно Нарижняк.
Тура махнул рукой и вышел за дверь.
В коридоре он лицом к лицу столкнулся с Соатовым.
— О! — воскликнул тот радостно. — На ловца и зверь бежит. Я тебя разыскиваю по всему городу, а ты где-то прячешься.
— А мне нет нужды прятаться, — сказал Тура.
— Ну давай зайдем ко мне, есть о чем поговорить.
— У меня, Икрам, сейчас нет времени с тобой разговаривать, — сказал Тура и хотел пройти, но Соатов взял eго за руку.
— Нет, дорогой, у нас более срочных дел нету. Это я тебе говорю не как бывший сотрудник, а как прокурор по надзору за следствием в органах милиции. Заходи, дорогой!
Он отпер дверь и пропустил Туру вперед. В кабинете было душно. Соатов в нем не работал, просто оставлял за собой на время следствия.
— Усаживайся. Помнишь, как у Бабеля написано? Когда господин пристав предлагает садиться, то как-то неудобно стоять… — Он подошел к столу, выдвинул верхний ящик, что-то проверил в нем.
«Оружие. Боится меня», — подумал Тура. Он сел.
— Жара такая, даже к вечеру не отпускает, — Соатов подставил голову и шею мощной струе включенного вентилятора, сохраняя на лице постное, благостно-скорбное выражение.
Тура подумал, что Соатов — красивый, заметный человек, но и он, Халматов, вряд ли смог бы составить для ориентировки его словесный портрет. А если бы и составил, Соатова все равно никто бы не опознал — у него было усредненно-красивое лицо.
